Капитан полевой артиллерии - Карпущенко Сергей Васильевич. Страница 22

Лихунов прочел прокламацию дважды. Серьезно политикой он никогда не интересовался, о мнениях разных партий по поводу войны знал лишь смутно, листовка подписана не была, поэтому определить, какой организации принадлежит авторство, Лихунов не мог. Однако он понял очень хорошо, что призыв прокламации брататься с врагами и отказываться идти в бой – это предательский призыв, ведущий к разложению армии и, значит, к поражению. Лихунову вспомнились слова Развалова о необходимости эвакуировать гарнизон Новогеоргиевска, которые так раздражали его, и злоба, некрасивая, жгучая, не стесняемая разумом, заполыхала в нем.

– Это тебе сам дневальный передал? – дрожащим голосом спросил он у Левушкина.

– Нет, не он, – испугался канонир. – То мне Федюшкин передал.

– А ему кто? Дневальный?

– Нет. Федюшкину бомбардир какой-то, не знаю кто.

– Сколько, полагаешь, человек прочло… эту дрянь?

Левушкин посмотрел на Лихунова, не зная, врать или говорить правду.

– Ну же, ну! – схватил его за плечо Лихунов.

– Да точно кто ж вам скажет, – совсем оробел Левушкин, и уже жалел о том, что подошел с листовкой к дивизионному. – Полбатареи, может, или меньше…

Лихунов замялся.

– Ну… а вслух говорили о прокламации? Обсуждали? Какие мнения были?

– Да так, кое-кто вякал…

– Что, что говорили? – горел нетерпением Лихунов.

– Да болтали, что надо бы прежде поглядеть на рожи германцев, прежде чем брататься, какой там из него еще брат получится.

– А еще что?

– Да больше ничего, вашесыкородие. Так, посмеялись, да и на самокрутки листы энти отправили.

– Значит, не одна прокламация была.

– Нет, много.

Лихунов закусил губу в сильном раздумье.

– Ты вот что, Левушкин. Помнишь тот разоренный костел с иконами изрезанными?

– Как не помнить, ваше высокоблагородие, – нахмурился канонир.- До смерти мерзости такой не забуду.

– Ну так вот, всем, всем товарищам своим расскажи, что ты видел там. Про иконы расскажи, про дерьмо у алтаря, про ризы содранные. Расскажи, что все это сделали германцы, немцы, с которыми прокламация мириться предлагает, да не только мириться, но и брататься. Понял ты меня? – и снова схватил Девушкина за плечо.

Канонир посмотрел на дивизионного взглядом, полным слез, и прошептал:

– Все им расскажу, ваше высокоблагородие. В своей батарее и в других тоже. Да я уж и рассказывал. Антиллеристы очень германца за пакость такую ругали. Думаю, не пойдем мириться с гансиками. Бить их будем бесщадно. Верьте уж нам.

– Вот и хорошо, Левушкин, вот и хорошо. А если ты у кого другие листовки увидишь с содержанием подобным, то мне о том незамедлительно скажи. Особенно же, если кого прокламации распространяющим увидишь, мне доложи. Не бойся, я тебя не наушничать, фискалить прошу, а как подобает честному воину поступить требую. Сам понимаешь, нельзя нам с германцами мириться. Никак нельзя. Понял ты меня, Левушкин?

– Понял, вашесокоблагородие, – кивнул растроганный канонир.

– Ну вот и хорошо, а теперь иди. Тому, кто слабо знает пушку, орудие изучить помогай.

– Слушаюсь, ваше высокоблагородие, – вяло вздернул Левушкин к фуражке растопыренные кривые пальцы и вышел из цейхгауза. А Лихунов, переживая новость, обошел помещение, был придирчив к ответственным за хранение орудий чинам и хмур.

Потом он снова пытался добиться аудиенции у начальника крепостной артиллерии и был принят после того, как прождал в приемной генерала целый час. Римский-Корсаков, едва ли не дряхлый старик, принял его сухо, выслушал рапорт Лихунова невнимательно – разглядывал какие-то литографии,- на просьбу капитана подыскать для должности командира дивизиона другое, более подходящее лицо ответил предложением подождать – более подходящих лиц в крепости пока не было ввиду нехватки кадровых офицеров. На вопрос Лихунова, когда дивизион будет переведен из крепости на передовую линию, Римский-Корсаков удивленно поднял брови и, пожевав тонкими старческими губами, заявил, что пока не видит надобности в присутствии дивизиона на передовой.

– Но ведь нужно подготовить позиции к бою, – упрямо сказал Лихунов, на что генерал ответил:

– Голубчик мой, наши передовые позиции так хорошо оборудованы для действия полевой артиллерии, что в случае необходимости вам лишь придется занять указанные места и стрелять, стрелять, стрелять.

– Хорошо, будем ждать, – сказал Лихунов и откланялся.

«Черт знает что происходит в этой крепости, в этой армии, в этой стране! – раздраженно думал Лихунов, идя по направлению к воротам цитадели, чтобы выбраться оттуда поскорей. – Все как будто сговорились сдать Новогеоргиевск! Да что они все – подлецы, что ли? Неужели не понимают, что такая потеря не только материальным, людским ущербом обернется, но моральным, психическим прежде всего! Кругом разврат, все втянуты в него, даже те, кто этого не желал! Неужели и я через пару дней стану таким же вялым и бездеятельным? Нет, нет! Я исполню свой долг до конца, я сделаю все для того, чтобы превратить в ад кромешный ту позицию, на которой буду стоять!»

Он уже вышел за пределы цитадели и подходил к домику, где квартировался. Голод страшно терзал его, но, уже не надеясь на расторопность денщика, Лихунов, увидев лавку под вывеской «Продовольственнопромышленные товары», решил зайти в нее, чтобы купить хлеба и несколько банок мясных консервов. У входа в лавку стоял шикарный красный «форд», вычищенный, вылизанный настолько, что казались блестящими даже резиновые шины автомобиля. Весь он сиял лаком и никелем. «Кто здесь катается на таких колесницах, – с неудовольствием посмотрел на машину Лихунов.- Тимашев, фазан штабной, наверное, за пайком поехал». Он вошел в помещение, где вкусно пахло какими-то копченостями и свежим хлебом. Запах этот пронзил Лихунова, рот наполнился слюной, и ему отчего-то стало неприятно за себя. «Вот, полдня потерпеть не мог. Слабый, слабый!» За прилавком никого не было, впрочем, как и в помещении тоже. Лихунов, желая быть выдержанным, спокойно прождал пять минут, но в желудке противно урчало, какие-то нервы, видимо, были напряжены столь сильно, что разум не подчинял себе животные позывы. Лихунов требовательно постучал по прилавку костяшками пальцев – никто не отозвался. Он постучал еще – и снова тишина ответила ему. Нетерпение овладело им. Он поднял доску прилавка и направился к приоткрытой двери, ведущей, должно быть, в складское помещение. Отворил ее, прошел в полутемное помещение кладовой, плотно заставленное стеллажами, на которых теснились коробки, лежали связки колбас, головки сыров. Лихунов остановился, прислушался – кто-то негромко разговаривал метрах в двух от него, за стеллажами. Несколько фраз, донесшихся до него, заставили Лихунова сдержаться и не позвать лавочника.

– …объяснишь заказчику, что другого товара пока достать не сумел. Пузырь ключи при себе носит, но скоро я сделаю слепок, и тогда все пойдет лучше.

– Им нужен чертеж какого-нибудь форта, лучше Северной группы.

– Понятно, что не Южной.

– Ну так что мне сказать заказчику?

– Скажи, скоро сделаю им такой чертеж. Ладно, сейчас пойду. Пузырь, наверное, заждался. Не нужно тревожить старика, а то даст расчет. Он у нас капризный.

Люди, говорившие за стеллажом, пошли в сторону Лихунова, который хотел было незаметно уйти в зал, но они появились прежде, чем он сумел это сделать. Один из них был полным и лысым – типичный лавочник, да еще в белой фуфайке. Второй одет был в кожаную куртку и кожаную кепку с огромными очками, державшимися на тулье, – совсем молодой человек, симпатичный даже, с остренькими усиками. Увидев Лихунова, они замерли от неожиданности. Лавочник отпрянул даже назад, но потом засуетился, стал что-то искать на полке стеллажа, а человек в кожане строго спросил:

– Вам чего здесь нужно?

– Мне продавец нужен, – так же строго произнес Лихунов. – Это вы, что ли, в лавке торгуете?

– Не я, – буркнул человек в коже.

– А кто? Он?

Лавочник, казалось, пришел в себя, подскочил к Лихунову, растягивая противный, мокрый рот, громким шепотом заговорил: