Жан Оторва с Малахова кургана - Буссенар Луи Анри. Страница 63

Общее несчастье, которое они переносили с достоинством, сблизило пленного француза и ссыльных москвичей. Они сразу почувствовали взаимную симпатию и по-братски полюбили друг друга. Постепенно более нежное чувство соединило Мишеля Бургея со старшей дочерью князя Милонова, Бертой. Француз попросил у ее отца руку дочери, и тот с радостью дал согласие. Молодые поженились в 1816 году, а в 1818 году у них родился сын. Ему дали имя Поль, по-русски — Павел. Этот сын — я.

Мне приходится сокращать свой рассказ, дорогой мой Жан. Время уходит, оно неумолимо, и я излагаю тебе всю историю коротко и сухо, хотя сердце мое переполняют самые пылкие чувства к тем, кто так настрадался и кого я так любил!

Продолжаю. Мы жили счастливо, насколько это было возможно в ужасной ссылке, под свинцовым небом, вдали от всякой цивилизации. Мы жили как дикари, понятия не имели о том, что происходит в больших городах, ни на что не претендовали и покорились судьбе. Отец, рожденный солдатом, привыкший к трудностям, прекрасно приспособился к этой уединенной жизни. Поглощенный любовью к жене и сыну, он меньше думал о далекой Франции… Да, мы были счастливы, потому что от всего сердца любили друг друга.

Однако князь Милонов, мой дед, не мог примириться со ссылкой. Он не мог забыть былое свое положение в обществе, свое состояние, роскошную жизнь высшей русской аристократии и приходил в отчаяние при мысли, что его сыновьям суждено гнуть спины на сибирской земле, влачить жалкое существование, будто они какие-нибудь крепостные.

Он участвовал в заговоре против императора [256], который оставался неумолим, хоть и мог помиловать заговорщиков. Ссыльных в этом проклятом краю — увы! — было немало. Мой дед собрал их, разжег их ненависть, а главное, воспламенил великим словом — «Свобода»!

При дворе у него были богатые и влиятельные друзья, которые его любили и на него рассчитывали. Находясь вдали от них, он по-прежнему возглавлял многочисленную партию недовольных. Императора опасались.

У заговорщиков были шансы добиться успеха…

Но один мерзавец донес на деда, продал его за несколько тысяч рублей. В двадцать четыре часа наше счастье, и без того хрупкое, рассыпалось в прах. Деда и его сыновей арестовали, поспешно судили и повесили!

— О, что за ужасная страна! — горестно отозвался Оторва.

— Это еще не все, — продолжал майор, сам взволнованный жестокими воспоминаниями. — Моего отца, нашего отца, Мишеля Бургея, хоть он и не думал участвовать в заговоре, увели из убогого жилища и приговорили к пожизненной каторге на ртутных рудниках. Это была пытка хуже смерти — человека обрекали на медленную агонию, которая длится года два, иногда три и никогда — четыре.

Это произошло в тысяча восемьсот двадцать втором году, мне было четыре года!

Новые и не менее страшные несчастья обрушились на нас… словно нашей безжалостной судьбе все было мало. Рассудок моей бедной матери не выдержал новой катастрофы. Гибель старика отца и братьев, разлука с горячо любимым мужем доконали ее… Через полгода я осиротел! А было мне четыре с половиной года…

Она умерла, не приходя в себя и не узнавая своего сына. Я остался один с молоденькой теткой Ольгой. Мы оба были изгнанники, оба — сироты, безо всяких средств к существованию там, на ледяной окраине Российской империи. Как жили мы до двадцать восьмого года? Трудом своих рук, милосердными подаяниями. В пять лет я пас скотину, а моя тетка прислуживала у более зажиточных ссыльных. Мы знали и голод, и холод, и такую же нужду, что и местное население.

В тысяча восемьсот двадцать седьмом году на трон взошел император Николай [257]. Ему рассказали о нас, пробудили интерес к нашей судьбе. Целый год упрашивали его помочь нам, и наконец он согласился с тем, что мы — не уголовные преступники. Государь помиловал нас и распорядился вернуть нам наше имущество.

Мне было тогда восемь лет. Мы вернулись в Россию. Моя тетка вышла замуж за графа Григорьева, посла в Швеции, и оставила меня в своей семье. Наши несчастья кончились! Но, Боже мой, сколько смертей и сколько страданий мы пережили!

Я не забывал отца, и чем старше становился, тем горше оплакивал человека, который обожал меня и которого я любил от всей души. Я мечтал снова увидеть его, мечтал, чтобы он, как и мы, пожил в роскоши, мечтал силой своей любви заставить его забыть печальные годы ссылки и почувствовать себя счастливым… Одним словом, я думал только о том, как его найти.

Мой дядя, посол, добился организации розыска в Сибири на ртутных рудниках. Сведениями о гибели Мишеля Бургея они не располагали. Не бежал ли он? Никто не знал. Наиболее вероятным казалось все же, что несчастный погиб. И все-таки луч надежды не исчезал. Вдруг отец сумел бежать из ада рудников и добрался до Франции! Дипломатическими путями мы послали запрос во Францию, в Военное министерство. Ответ пришел обескураживающий! Мишель Бургей, пропавший без вести во время отступления из России, во Франции не появлялся. Он вычеркнут из списков личного состава армии, а также из списков кавалеров ордена Почетного легиона.

С этих пор всякая надежда угасла. Я оплакивал отца, которого обожал и черты которого с детства запечатлелись в моей памяти. Я оплакивал его судьбу и знал, что никогда его не забуду.

Русский офицер прервал свой пылкий рассказ. Он пристально смотрел на зуава, словно не мог на него наглядеться, потом порывисто схватил его за руки, сжал их до боли и продолжил повествование:

— Вот и представь себе, дорогой брат, мое изумление, когда я увидел в каземате твое письмо, на котором точно огненными буквами было написано имя нашего отца! Изумление вполне естественное, а к нему присоединились бурная радость и безумный ужас… Ведь тебя должны были расстрелять… убить! Слава Богу, я примчался вовремя!

Ну, а теперь ты, Жан, расскажи все, что знаешь… в нескольких словах, потому что время все больше нас подгоняет. Я должен увидеться с начальником гарнизона, чтобы получить отсрочку исполнения приговора. И повторяю — наши законы беспощадны! Так что скорее, мой дорогой Жан, скорее, я слушаю тебя с нетерпением, я весь превратился в слух.

У Оторвы отчаянно билось сердце, покраснели глаза, перехватило дыхание, он пытался справиться со своими чувствами и отвечал глухим голосом:

— Да, брат, я буду краток! Я понимаю, что так нужно… Хотя я испытываю мучительное волнение… и был бы счастлив открыть тебе душу, но я повинуюсь. Мне бы так хотелось рассказать тебе, как я тебя полюбил… сильно… безмерно! Но сейчас это нельзя!

— Я понимаю тебя, мой друг! Я испытываю то же… но медлить нельзя, минуты бегут! Расскажи мне о нашем отце, чтобы я мог в двух словах пересказать самое главное генералу Остен-Сакену… когда пойду умолять его об отсрочке.

— Да, дорогой Поль, я понимаю. Слушай! Наш отец никогда не говорил ни мне, ни моей матери о России. Как все легендарные герои наполеоновской поры, он любил рассказывать о кампаниях, в которых участвовал. Но лишь только кто-нибудь произносил слово «Россия», он умолкал. Мы чувствовали, с этой страной связано для него что-то мучительное, и старались даже намеком не поминать кампанию двенадцатого года. Ни слова не проронил он и о своем пребывании в Сибири. Мы знали только, что он перенес ужаснейшие муки на рудниках и что его бегство было страшно драматичным. Вернулся он во Францию в плачевном состоянии и настолько изменился, что никто не узнавал в нем блестящего офицера наполеоновской гвардии.

Происходило это все в 1825 году, нашему отцу было тогда сорок два года. Он исчез за тринадцать лет до этого, считалось, что он погиб, и ему никакими силами не удавалось восстановить свое имя в армейских списках. К тому же Реставрация [258] не слишком жаловала старых наполеоновских солдат, особенно тех, кто, подобно отцу, сохранил культ императора. Ему было отказано решительно во всем, и он был обречен на полную нищету. Но это была, по крайней мере, нищета во Франции, в родной стране, на плодородных землях, где храбрый и энергичный человек упорным трудом всегда может заработать себе на хлеб.