В погоне за тайной века - Пасецкий Василий Михайлович. Страница 4

Наиболее вероятной ближайшей целью Романов считал достижение берегов Северного Ледовитого моря и их детальное исследование до «Макензиева пути, который приведет в Гудзонский залив». На обратном пути предполагалось открыть сообщение между этим заливом и рекой Медной, что должно было укрепить позиции Российско-Американской компании в глубинных областях Русской Америки, расширить область торговли Российской империи.

«Если мыс доброй Надежды и Новая Голландия обратили внимание Англии, — говорилось в проекте, — то северо-западная часть Америки заслуживает таковое же внимание от нашего правительства по пользе, которой можно ожидать от богатой страны, изобилующей богатыми пушными товарами, медью, и легко статься, в недрах тамошних земель заключаются и серебряные руды». [6]

22 декабря 1822 года Романов подал свое «Предначертание» начальнику морского штаба. Начались дни тревог и ожиданий, огорчений и надежд. Проект отправился странствовать в Адмиралтейский департамент, который в свою очередь отослал его в главное правление Российско-Американской компании с просьбой уведомить, «какие сведения компания имеет о том крае, где лейтенант Романов предполагает делать исследования и розыскания, равно, каких пособий можно ожидать при сем случае от Американской компании, которой колонии находятся в этих местах». [7]

Проект в главном правлении Российско-Американской компании встретили без особого энтузиазма. Ее директора, Булдаков, Крамер и Северин, были более заняты получением прибылей и личным обогащением, чем заботами о славе России и развитии науки. Они не были заинтересованы в установлении торговых отношений с Гудзонской компанией, полагая, что проникновение русских экспедиций до Гудзонова залива не принесет никакой пользы, «кроме географических познаний». Что касается интересов Российско-Американской компании в исследовании внутренних областей Аляски и северного побережья Америки, то о них-де заботился управляющий Русской Америкой капитан Муравьев — тот самый Муравьев, который предлагал Романову остаться в Америке и возглавить экспедицию для исследования Медной реки и северного побережья до Гудзонова залива.

Действительно, в 1821 году по заданию капитана Муравьева два судна отправились для исследований северо-западных и северных берегов Америки. Одним из них командовал мичман Хромченко, второе судно было поручено штурману Этолину. Эта экспедиция успешно справилась со своими задачами, но она занималась исследовательскими работами в районе Берингова пролива, на расстоянии многих сотен верст от тех мест, куда предлагал Романов снарядить сухопутную экспедицию.

Однако это обстоятельство было использовано в качестве предлога для отклонения проекта — так как он якобы «почти уже выполняется, хотя и не с торопливостью, но с должным, по местным обстоятельствам, вниманием и прилежанием…»

«Управляющий колониями флота капитан-лейтенант Муравьев, — отвечало главное правление компании Адмиралтейскому департаменту, — в последних своих депешах уверяет, что после тех исследований он отправляет опять морскую экспедицию, чтоб сделать еще опыт и внутрь земли». [8]

Адмиралтейский департамент согласился с заключением главного правления Российско-Американской компании о том, что нет необходимости «посылать в тот край особую экспедицию…»

Бестужев утешал Романова как умел. Он уговорил его вместе поехать к Ивану Федоровичу Крузенштерну. Знаменитый мореплаватель встретил их ласково и обещал помочь осуществить проект.

Бестужев не унимался. Он посоветовал Романову опубликовать «Предначертание» одновременно в «Северном архиве» и в «Московском телеграфе». Этой публикацией Бестужев рассчитывал привлечь внимание передовой общественности к его предложениям.

Романов послушался совета товарища. «Могут возразить, что если бы экспедиция проникла даже и до Гудзонова залива, — писал он в „Московском телеграфе“, — то, кроме географических познаний, никакой другой пользы не откроется. Но, если бы сие исполнилось, разве мало того, что слава такого путешествия отнеслась бы к России, что она узнала бы край, который с открытия Америки (т. е. около трех с половиной столетий) непроницаем для европейца? Какую пользу принесли наши экспедиции к полюсам? Кроме славы, никакой! Но такою славою дорожит всякая просвещенная держава. Северная экспедиция наша нашла обитаемый остров и прошла далее знаменитого Кука в Беринговом проливе, а южная экспедиция обогатила круг географических сведений открытием более 30 новых островов и, сделав множество полезных наблюдений, поставила имя Беллинсгаузена наряду с именами знаменитейших мореходцев».

«Пусть откроется сношение с Гудзонскою компаниею: если бы от нее нельзя ничего было получить, кроме одних мехов, известно, что звери морские и береговые год от году у нас уменьшаются. Но кто может поручиться, что на пространстве от впадения Медной реки в Тихий океан до Гудзонова залива не открылась бы какая-либо другая важная промышленность?» [9]

Романов ждал, что его «Предначертанием» заинтересуется один из просвещеннейших меценатов первой четверти XIX века, государственный канцлер Н. П. Румянцев, но он не знал, что старик уже готовит подобную экспедицию, в начальники которой он прочил находившихся в Русской Америке моряков Хромченко и Этоллина.

Однажды в доме Бестужевых Романов познакомился с новым управляющим делами Российско-Американской компании Кондратием Федоровичем Рылеевым. Крепко пожав руку Владимиру Павловичу, он объявил, что только что прочел его проект. Как и Бестужев, он был в восторге от «Предначертания». Он считал, что исполнение его принесет «не только славу, но и пользу».

Рылеев обещал Романову убедить директоров компании послать экспедицию для описи северных берегов Русской Америки. Они подружились. Романову по сердцу было свободомыслие Рылеева, его ненависть к самодержавному гнету, тупости, невежеству, ханжеству, раболепию.

Речи Рылеева о бесправности народа, о жестокости деспотизма казались выражением его дум. И когда Кондратий Федорович однажды рассказал о существовании тайного общества и предложил посвятить жизнь исполнению его высоких целей, Владимир Павлович ответил согласием.

Летом 1825 года они расстались. Романову пришлось по семейным делам уехать из Петербурга на Украину, в Херсонскую губернию. Они часто переписывались. Романов время от времени напоминал Рылееву о том, что ждет известий о судьбе проекта и готов оставить свои дела ради путешествия по дебрям Русской Америки.

Все эти подробности хлопот с проектом описи северных берегов Русской Америки отчетливо вспомнились Романову, в то время как казенный возок, запряженный казенной тройкой, нырял по ухабам казенных дорог. По сторонам тянулись леса. Снег облепил ветви елок и сосен. Деревья казались строгими и чужими, словно не хотели участвовать в его разговоре с самим собой о том, какая судьба ждет его впереди…

Романова привезли в Петропавловскую крепость.

После первого допроса ему стало ясно, что причиной ареста было его письмо к Рылееву, посланное из Херсона за восемь дней до декабрьского восстания… В нем не было ничего предосудительного. Речь шла о судьбе проекта описи Русской Америки. Только в постскриптуме он обратил внимание Рылеева на свою верность обществу. Закончив деловую часть письма, он приписал: «Мысли мои и стремление к полезному все те же, какие были, как в последний раз мы с Вами рассуждали…» Дальше следовало длиннейшее многоточие. Оно было красноречивее слов. [10]

От него потребовали письменных объяснений.

Романов отрицал свою принадлежность к тайному обществу. Он возражал против неправильного истолкования его приписки в письме к Рылееву. В нем шла речь не о делах тайного общества, а лишь о его горячем стремлении принести пользу отечеству в исследовании полярных владений России. Он не чувствует за собой никакой вины. Его привлекают к следствию по недоразумению. Он уверен, что скоро невинность его откроется, и он будет освобожден и возвращен к своему семейству и престарелой матери. Он усердно и ревностно прослужил отечеству 15 лет, точно выполнял присягу. Никогда не держал вольных речей, не делал никаких рассуждений о правительстве и правлении. «Одним словом, — заканчивал Романов свои показания, — ни мои поступки, ни дела, ни даже слова не обвиняют меня; совесть моя покойна. Ежели не неизвестность, как перенесли сей случай, со мною случившийся, жена и мать моя, то я бы равнодушно переносил бы мое заключение, уверен будучи, что рано или поздно невинность моя открылась бы.