Цветные ветра - Иванов Всеволод Вячеславович. Страница 8
– Какие деньги мне, бабушка?… Не надо…
– Сыны, сыны твои берут… просют, а мне что, кабы… да нету, нету, батюшка!…
Отошел он от старухи и по тропам незнамо куда побрел. Не заметил, как на скалу вышел, что в горах, в кедрах, в соснах.
А на скале стоят молодые талицкие парни кучкой, смотрят на запад, говорят тихо, а над ними на сосновой жерди болтается на ветру кумачовая тряпка.
– Чего вы? – спросил их Калистрат Ефимыч.
Сорвал боязливо один кумачовую тряпку, в карман сунул и ответил сердито:
– Та?ак…
Калистрат Ефимыч спросил:
– Семена не видали?
Не видали парни Семена. Да и не мог он тут быть. Незачем.
Есть снаряд такой охотничий – срубце. Делают его из жердей, узкий в горлышке, широк донцем, как бутылка. А закрывают стеблями овса необмолоченного – корни к донышку, а колосья свяжут крышей вместе.
Садится птица на конец крыши, проваливается вниз, а кверху как? Не расправить крыльев ей, не вылететь.
Вот под скалой увидал такой снаряд Калистрат Ефимыч, овес раздвинул, а там меж прутьев напуганные, голубовато?розовые птичьи глаза…
Опустил стебли Калистрат Ефимыч, выпрямился и сказал:
– Та?ак?… Сидишь?
XIII
Приезжали к офицерам киргизы. Денщики варили баранов и подливали для крепости в кумыс спирта. Киргизы напивались, обещали офицерам привести в отряды джигитов.
Однажды пьяные офицеры и поп Исидор пошли к Калистрату Ефимычу. Постояли у ворот, но во двор не зашли из?за грязи. Глубоко по колена оседая в темную, жирно пахнущую землю, вышла за ворота Агриппина.
– Чего не заходишь? – спросил торопливо офицер. Исступленно тлели розоватые зрачки Агриппины.
И от темной земли еще суше казалось ее тело. Офицер отвернулся.
– Хлысты! – сказал он.
С того дня Агриппина ходила каждый вечер к офицерам на другой конец села. В большой классной комнате офицеры лежали на кошмах.
Сушились на партах шкуры убитых волков. Пахло кислыми шкурами, кумысом и табаком.
Агриппина напивалась пьяная и, обняв ноги Миронова, пела матерные, солдатские песни. Так и засыпала.
Он, тихонько вытянув ноги из сапог, обувал бродни. Захватив бутылку спирта, офицеры уходили на охоту.
Утром Фекла ругалась. Дарья, озорно подмигивая, говорила:
– Завидки берут!… – И, поймав Агриппину в сенях, совала ей за пазуху какие?то травы. – Пей с парным молоком, всю жизнь ребят не будет. На Феклу плюнь…
Калистрат Ефимыч не выходил из кельи и не пускал убогих и жалующихся. А их было много.
Объявляли наборы воевать с большевиками, а парни не шли. Кого?то расстреливали… Говорили о восстаниях.
Дни были тугие и смолистые, как кедровые шишки.
Кололи птицу. Приготовляли на зиму пригоны.
Скот ходил сытый, вялый и сонный,
Зверь в Тарбагатае был тоже сытый и сонный. Медведь таскал в берлогу сено.
А на голбце плакала ночью и днем слепая Устинья, и на слезы ее не смотрели, как на горный ручей – течет и пусть течет.
XIV
Раскиданы в долине среди трав огромные, словно пятистенные избы, серые каменные глыбы. А речушка Борель издали с гор кажется совсем матово?черной. Пахнуло из долины вверх сухими листьями. Рдяно пылала перед глазами рябина внизу.
Никитин и Микеш лежали на скале и глядели в долину.
– Сэрбиа!… – гортанно и низко говорил Микеш. – Виноград, вино привозит!… Здэс мягкий народ. Нз хорроший!
Он подтянул винтовку ближе, стал свертывать папироску. Глаза впавшие, буровые, с резким взглядом, рыхло оглядели долину.
– Сделаем крепким, – отрывисто проговорил Никитин.
Солдатские штаны и рубаха плотно обтягивали его тощее тело. Босые ноги утомленно лежали на высохшей траве. И желтое – все тело было как один большой, рваный лист растения.
– Мужик – другой. Колчак – плох, глуп. Мужик понимает!…
– Дран, граз!… Мужык дран! Ганал, ганал, тэпэр плакат, стрэлал, стрэлал!…
Серб плюнул. Протяжно затянулся махоркой, передавая папироску Никитину, отодвинул винтовку и встал.
– Ты… ты!… – жгуче запинаясь, выговорил он. – Ты рразговарриват хочэшь? Стрэлат – в лоб каждый! Ты – рразговарриват? – Он порывисто зашагал прочь, бормоча на ходу: – Нэ хочу рразговарриват! – Но вернулся тотчас же и вязко опустился на камень. – Скущна? Хощу Сэррбиа рреволюциа делат. Здэс нар?род мягкий!
Темная плавится внизу, по долине, в камнях, Борель. Глыбы мутные и тяжелые виновато выходят из трав. Ползут, цепляясь за камень, на скалу сосенки и не могут забраться. Дышат измученно и смолисто.
Затаенно проговорил Никитин:
– Простить можно все.
И пощупал клочковатую – вниз и вверх растущую, – как валежник, спутанную бороду. Щуря глаза, чуть заметно улыбнулся.
– Побриться бы…
Серб всунул в карман руку, вытащил горсть табаку. Поглядел на него, плюнул:
– Смэлков убил! Табак прринес, дран мужик! Брасат нада, нэ могу – куррит нада!
И он яростно завернул папироску.
Горные запахи, нагруженные лугами и падями, – неослабные и медвяные. Гудит наверху в белках камень. Орет зверь какой?то остро и жалобно.
– Мэдвэд деррет! – сказал серб. – Сэрба рреволюциа сделай, еду медведа суда стррелат.
Заколыхалось волнами под скалой в логу большетравье. Испуганно нырнул в него рябок.
– Едут, – сказал Никитин. – Они.
Раздвинулись травы. Верхами четверо подъехали к скале. Долго привязывали к соснам лошадей. Мягко ступая обутками, гуськом поднялись по тропе.
Были у мужиков истомленные, виноватые лица. На широких шароварах и азямах цеплялись колючки – ехали далеко и быстро. Мокрые лоснились от пота околыши суконных татарских шапок.
Один, маленький красноволосый, как горный волк, сказал протяжно:
– Здорово живете! – И, протягивая руку, спросил: – Это ты Микитин?то будешь? Сказывал Павел, сказывал!
Беспокойно оглянулся на мужиков, ухмыльнулся вверх от бороды к желтым глазам:
– Вот мы и тово… пришли… Поговорить, значит, с тобой. С Микитиным, ну, и с другими.
Он продолжительно посмотрел на серба. Мужики сели на камни. Красноволосый спросил:
– Вы как, большевисткой партии будете?
– Будем! – резко ответил Никитин.
– Трое?
– Все.
Мужики одобрительно переглянулись и в голос сказали:
– Ладно!
Красноволосый вертляво достал малиновый кисет, набил плоскую китайскую трубочку.
Вышел из?за камня Шлюссер, вежливо раскланялся и остался на ногах.
Краснобородый высохшим, точно осенняя трава, голосом заговорил, близко наклоняясь к красногвардейцам:
– Нам, видишь, Павел сказал… Давно! Мы хлеба вам посылали, дескать, что же – народ чужой, не бить же их на самом деле. А потом винтовки послали. Я и то баял вот им!…
Он указал на мужиков. Мужики сняли шапки, высморкались, пригладили мокрые на висках волосы.
– Сгодятся, мол, бог с ними. Ну, и сгодились! У нас сыны?то, Микитин, воевать не хочут.
Он вдруг подозрительно оглядел Шлюссера и торопливо спросил:
– А этот откуда?
– Из Венгрии.
– Та?ак. А другой?то?
– Из Сербии.
– А ты чьих будешь земель?
– Я из Петербурга.
– Русской, значит. То я и смотрю – хрестьянская фамилия. Крещеной, што ль, облик?то какой?то?…
– Нет, русской.
– Изголодал, значит! Мы тоже расейские.
Он вытряс трубку и, оживленно помахивая кисетом, продолжал:
– Парней?то призывают к Толчаку этому самому служить, а они не хочут. А ну его к праху, собака, и земли все хочет отбирать.
– Отберет, – уверенно прогудели мужики.
– Павел и то бает – вот, мол, есть. Поднимай восстанью. Я и говорю: “Аида, ребята, в чернь, в тайгу, выходит – восстанье палить”. Ладна. А они мне говорят: “Хорошо, мол, а только коли придут настоящи?то большаки и не поверют – брешете, скажут, и никаких”. – “Опять, говорю, Омск заберем али другой город, – чего там делать будем?” Они мне говорят: “Товары отымем – краснова товару нету”. Ладна. А только я говорю: “Без большацкого правления наша погибель. Давай, мол, из камню большаков к восстанью тащить”.