Черный феникс. Африканское сафари - Кулик Сергей Федорович. Страница 10

Вслед за сержантом я вышел на свежий воздух. Прямо на пороге полицейского офиса сидел средних лет мужчина с огромной, словно зонтик, шевелюрой, завернувшийся в, белоснежное покрывало. Из-под него виднелась лишь одна нога, меж пальцев которой была вставлена большая медная гильза. Понаблюдав за ним, я понял, что это — писарь, а гильза служила ему чернильницей. К мужчине подходили почему-то все больше молодые женщины — не столько одетые, сколько украшенные. Они что-то рассказывали писарю, тот кивал головой и, макая всаженное в тонкую бамбуковую палочку перо в гильзу, быстро писал на листке ученической тетради. Деньги ему давали редко, чаще пакетики с солью или перцем. Прямо напротив, мирно беседуя, стояли пять нагих мужчин, «изображая своими руками виноградный листок», как выражался в подобных ситуациях А. Булатович. Время от времени до меня доносились звуки: «Ць-ць-ць» — так здесь выражают удивление — или протяжное «Ы-ы-ы» — «нет». Даже разговаривая, они не выпускали изо рта ветки дерева энтырь. Их слегка разжевывают, превращая тем самым в своеобразную зубную щетку. Чистящим же средством является вызывающий сильное слюноотделение сок дерева, выделяющийся из «щетки». Многие утверждают, что именно благодаря энтырю у большинства африканцев бывают такие белые зубы.

В наряде, состоящем из двух кожаных передников, надеваемых как спереди, так и сзади, важно прошествовала через площадь пожилая женщина с огромной охапкой хвороста на голове. Стайка мальчишек в набедренных повязках, с коробками из-под обуви вместо портфелей проследовала то ли на занятия, то ли с занятий. Потом на площадь, истошно вопя, вбежал старикашка. Он странно размахивал руками, словно отбиваясь от кого-то. Я пригляделся: над его головой вился огромный рой пчел.

Старикашка опрометью ринулся в противоположный конец площади и там плюхнулся в забетонированное углубление для воды, у которого толпились полторы дюжины ишаков. Истошный крик прекратился. Но вскоре один из ишаков, нещадно брыкаясь, понесся по направлению к хижинам. Как видно, обманутые стариком пчелы решили атаковать животное…

— Извлеките из этого урок на будущее, — посоветовал мне воротившийся сержант. — У нас на каждом дереве висит по нескольку ульев. Мед — один из основных продуктов местной «экономики», из него делают не только турчу — освежающий напиток, но и крепкое зелье. Поэтому пчел кругом очень много, некоторые их разновидности на редкость агрессивны. Не вздумайте среди дня есть на открытом воздухе или даже в доме с незакрытыми окнами что-либо сладкое, пить подслащенную воду. Да и вообще, пока пчелы не заснут, лучше ходить голодному: никогда нельзя предсказать, что именно им сегодня понравится. На моей памяти с десяток случаев, когда люди были искусаны ими до смерти. Есть какой-то зловредный рой, его пчелы так и норовят укусить вас в язык. После такого укуса человек начинает задыхаться, корчиться в судорогах.

— Так что бегемота мы будем есть сегодня ночью? — уточнил я.

— Конечно. Ведь его поливают соусом из меда с перцем.

Я хотел было спросить, не слишком ли это смелое сочетание, когда в небе раздался гул, а затем над пальмами показался полосатый вертолет.

— Питер сказал, что вы здесь, — еще на ходу объяснил мне К. Арамбур. Потом как со старым знакомым обменялся рукопожатиями с полицейским. — Надеюсь, сержант, вы не обижаете нашего гостя?

Тут же на площади профессор начал пересказывать сержанту подробности, услышанные от меня минувшей ночью. Сержант со все убыстряющейся частотой произносил «ць-ць-ць» и со все большим уважением смотрел в мою сторону. Затем они начали выяснять судьбу какого-то сарая, до недавних времен стоявшего неподалеку от Локинача на тропинке, ведущей к Омо. Потом полицейский извлек из карманчика на рукаве своей форменной рубахи свисток и использовал его по назначению. Один из пяти беседовавших неподалеку мужчин отделился от группы и, перестав прикрываться рукой, подошел к нам, а затем поочередно отдал всем честь.

Сержант что-то приказал ему на гортанном, изобилующем звуками «ч», «ц» и «щ» языке, мужчина вновь отдал честь и стремглав бросился бежать к одной из хижин. К. Арамбур принялся было что-то объяснять мне, когда мужчина вышел из хижины, держа в руках… связку книг. Он вручил их сержанту, отдал честь и вновь присоединился к своим собеседникам.

В связке оказалось несколько старых брошюр на амхарском языке, с виду напоминавших букварь, Библия на итальянском, английские журналы за 1903 год и… Я не поверил своим глазам. «Наши черные единоверцы, их страна, государственный строй и входящие в состав государства племена» — по-русски было написано на титуле книжицы. Она была отпечатана в 1900 году в Санкт-Петербурге у П. П. Сойкина. В левом верхнем углу сохранилась надпись побуревшими чернилами: «Е. Senigoff».

— Помните, когда я говорил вам о мадам Орбелиани, то упомянул о некоем «русском следе», на который напал, — поймав мой удивленный взгляд, сказал К. Арамбур. — Давно, еще до мировой войны, я обнаружил здесь сарай, в котором, к своему удивлению, нашел неплохую библиотеку на десятке европейских языков. Стены его были увешаны карандашными рисунками и акварелями — сочными, динамичными зарисовками батальных сцен, лирическими пейзажами и портретами представителей местных племен в национальных костюмах. Старики Локинача с благоговением говорили о хозяине сарая — внутри, кстати, выглядевшего вполне уютно, — называли его «белым эфиопом» и сетовали, что он не посещал их уже несколько десятилетий. Рассказывали, что в былые времена с наступлением холодов он каждый год приезжал в свой «сарай» и подолгу жил здесь, рисовал и лечил местных жителей. Зенигоф? Это ведь написанная на немецкий манер русская фамилия?..

— Евгений Сенигов — исторически известная личность, — сказал я. — Он попал в Эфиопию, кажется, в 1899 году в составе военной миссии, которую возглавлял другой выдающийся русский исследователь этой страны — Н. Леонтьев. Выходец из обеспеченной дворянской семьи, подпоручик царской армии, Сенигов еще в России попал под влияние народников, проникся идеей, что только крестьянская община может служить основой развития свободного, демократического государства. В России, где капитализм беспощадно крушил общинные устои, Сенигов не видел возможностей для реализации своих идеи. В Эфиопии же, особенно в ее южных районах, где феодализм и церковь не были столь уж сильны, он надеялся на успех. Плененный африканской природой, он решил навсегда поселиться в Эфиопии и задался целью создать на одном из островов озера Тана нечто вроде «демократической коммуны».

— И что же получилось из этого начинания? — живо поинтересовался профессор.

— Доискаться до истины ни в Аддис-Абебе, ни на островах мне не удалось. Менелик II очень благоволил к Сенигову, который выучил не только амаринья, но и несколько других местных языков, ходил в шамме [6] и предпочитал эфиопских друзей европейскому кругу знакомых.

— Кто-то говорил мне, что неподалеку отсюда, в Лобуни, — вставил К. Арамбур, — у него была пассия-масайка и от нее — трое сыновей.

— Кто знает… Первые годы своей аддис-абебской жизни Сенигов активно занимался созданием коммуны, отдавая этой затее все деньги, которые он зарабатывал как художник. Отличный рисовальщик, к тому же долгое время не имевший никаких конкурентов в Аддис-Абебе, он пользовался большим успехом как среди придворной знати, так и среди европейцев, живших в эфиопской столице. Однако в островной коммуне что-то не ладилось, и вскоре Сенигов расстался со своей утопией. Он начал много ездить по стране, питая особое пристрастие к Каффе, ее древней культуре. Художник собирал легенды, записывал со слов стариков рассказы об обычаях и традициях каффичо и рисовал, рисовал, рисовал…

Одному из своих итальянских знакомых, Карло Монтани, которого в 1968 году я еще застал в Аддис-Абебе, он поведал: «Я хочу, чтобы Каффа осталась на географической карте Африки таким местом, о котором бы говорили: этот район был не только открыт, но и досконально изучен русскими». Тот же Монтани рассказал мне, что, собираясь издать свое детальное исследование о культуре и искусстве каффичо, Сенигов отослал весь свой материал не то в Рим, не то во Флоренцию, где он затерялся. А какова судьба тех акварелей, что вы видели в тридцать седьмом году? — обратился я к профессору Арамбуру.