Дикари - Мож Роже. Страница 5

Гонорий не рассказал нам, как умер Сулла, и можно предположить, что адвокат, хотя и был по крайней мере на двадцать лет его моложе, умер раньше или по той или иной причине его «Воспоминания» просто не были завершены. Но тем не менее Гонорий успел рассказать нам о семейной жизни Суллы, о том, что он никогда больше не расставался со своей рабыней Хэдунной, которая родила ему четверых сыновей. Любопытно, что автор «Воспоминаний» совершенно не упоминает Домициана, которому достался трон его брата Тита, умершего естественной смертью всего через несколько месяцев после того, как бывший офицер?легионер раскрыл заговор, который младший брат замышлял против старшего. Кажется, что Домициан не преследовал за это Суллу, – как, впрочем, и Гонория, и остальных, – потому что галл жил долго и руководил всеми предприятиями, завещанными ему Менезием. Но, как сообщает нам адвокат, с особенным рвением Сулла занимался морскими вооружениями, сам плавал на судах, оснащал оружием триремы, которые маскировал под торговый флот, приспосабливая их для охоты на морских пиратов; можно подумать, что таким образом он хотел держаться как можно дальше от императорской власти, не попадать в поле зрения императора, планы которого он расстроил. Профессор Делоней?Бельвиль, специалист университета «Лион?II» по латинской литературе, задался вопросом в предисловии к «Воспоминаниям адвоката Гонория», которые готовятся к выходу в свет: не был ли Домициан, как это ни парадоксально на первый взгляд, признателен Сулле за то, что благодаря ему смог избежать братоубийства и не искушать судьбу, совершенно заслуженно наградившую его несколько месяцев спустя желанным троном.

Затем читатель будет рад узнать, что пишет Гонорий, когда дает общий портрет сыновей бывшего офицера, героя легионов: «Привязанность старшего из сыновей к своему отцу, постоянно оказываемое почтение к родителю вызывало восхищение у всех. Молодой человек, отличавшийся от братьев чертами своего лица, черной шевелюрой и совершенно средиземноморской живостью, никогда не покидал того, кто его создал, всегда отправляясь с ним в плавания на его судах, чтобы, как говорили, быть постоянно рядом с отцом, этим отчаянно смелым человеком, когда тот рисковал жизнью в схватках с пиратами».

Как мы видим, Гонорий, не побывавший на серных разработках, не знал, как другие товарищи Суллы, о той муке, которую доставил ему Поллион, следовательно, не знал он и о тайне рождения этого примерного сына...

[1] У галлов быки, толкавшие жатки, впрягались сзади.. В конце долгого трудового дня, начавшегося еще на рассвете, усталость овладела не только людьми, но и животными.

И Сулла уже слышал прерывистое дыхание его быков и видел, как розовая пена выступает на их мордах. Он подумал, что уже пришло время отдать приказ об окончании работ.

Он повернулся к трем другим упряжкам, чтобы в последний раз полюбоваться четко разыгранным действием, в котором участвовала группа из его рабов, мужчин и женщин, действовавших как солдаты на поле боя. Погонщики быков заставляли могучих животных держать прямую линию, жнецы ловко подхватывали тяжелые охапки колосьев по мере того, как они падали с жаток, а вязальщицы, женщины и девушки, принимали их и связывали в идеально ровные по толщине снопы пеньковыми веревками, которые они четко размеренными движениями выдергивали из мотка, перекинутого через загоревшие под летним солнцем плечи.

На их пыльных лицах, исчерченных бороздками от стекающего пота, лежала печать усталости, но, как только они чувствовали на себе взгляд хозяина, они начинали улыбаться.

Лишь только на один час они прервали работу, в самое жаркое время дня, чтобы съесть овсяные лепешки и жареную свинину, принесенные веселой стайкой детей из фермы, черепичная крыша которой просматривалась внизу. Однако Сулла знал, что все эти босые мужчины и женщины будут работать по жнивью до тех пор, пока не упадут от усталости, их руки будут кровоточить от порезов пеньковой веревкой. Но жалоб их никто не услышит, и не потому, что смерть на работах была уделом рабов, а потому, что они были его рабами.

Бывший галльский офицер?легионер брал их в плен одного за другим в битвах, начиная с Паннонии и кончая Персией, присоединяя к своей доле военной добычи. Взгляд Суллы встретился со взглядом Тоджа, который управлял ближайшей к нему жаткой. Когда?то, пять лет назад, под крики, оповещавшие об окончании битвы, он приставил лезвие своего окровавленного меча к горлу Тоджа. В боку галла уже торчало копье, которым перс успел проткнуть его, перед тем как упасть.

Сулла нажал на лезвие, уже готовый перерезать сонную артерию, ожидая только, что поверженный враг попросит пощады. Но Тодж был слишком горд для того, чтобы вымаливать себе жизнь, и смотрел на Суллу с презрением. И тогда Сулла отвел свой меч... А потом и он, истекая кровью, упал на колени перед распростертым варваром. Два воина из его центурии, видя что командир их ранен, с мечами наголо устремились к персу, чтобы прикончить его. Но Сулла крикнул им, чтобы того не трогали.

И каким же хорошим жнецом стал Тодж спустя столько времени...

Сулла прицокнул языком, чтобы остановить своего быка, и того не пришлось долго упрашивать – он остановился как вкопанный, дрожа всем телом. Бык замычал, и этот протяжный рев подхватили другие животные, тоже окончившие работу.

Рабы ловили каждый жест хозяина, думая, что речь идет о перерыве, но Сулла поднял руку вверх, что означало конец работам. Некоторые сразу бросились на землю, покрытую колким жнивьем, в то время как Тодж оперся на оглоблю своей жатки, чтобы не упасть. Сулла смотрел на солнце, светившее над холмом. Оставалось еще два полных часа светлого времени, но сиреневатый цвет неба обещал назавтра снова хорошую погоду на весь день. Не было смысла заставлять людей и животных выбиваться из сил, чтобы закончить жатву до наступления ночи.

Прекратилось одуряющее скрипение срезаемых ножами жаток колосьев. На холме слышалось только шуршание снопов, укладываемых в большую повозку, восклицания женщин, которые их подавали, зная, что это последняя работа на сегодня, и крики жаворонков, перекликавшихся над еще не скошенной частью поля.

Сулла стоял выпрямившись возле своей жатки, чувствуя, что все его тело под легкой льняной блузой мокро от пота. Он опустил руку в карман на груди и вытащил несколько ягодок калины, которые он любил жевать. Эту привычку он приобрел после того, как оставил армию и перебрался в поместье, и она дополняла его образ молчаливого силача, скупого на слова, во всех случаях жизни сдержанно относившегося к людям и событиям. По крайней мере, внешне...

Дети, заснувшие в тени большого вяза на обочине дороги, к которому Сулла привязывал свою лошадь, проснулись от этой тишины и заспешили к взрослым с кувшинами холодной воды. Шумно заспорили о том, кому принадлежит почетное право дать напиться хозяину, но Сулла взял кувшин из рук самого младшего. Остальные бросились к жнецам, своим родителям. Они, дети рабов, также способствовали процветанию поместья. Их было много, и они были здоровы, как бывают здоровы ягнята, поросята, цыплята и телята.

– Проследи, чтобы все вернулись, – приказал Сулла Тоджу. – И скажи, чтобы затопили термы, – пусть все выкупаются.

Потом он направился к вязу, оседлал своего коня и поехал по дороге, ведущей к поместью Патрокла, своего соседа, который, проиграв целое состояние в Лугдунуме[1], распродавал свое имущество: рабов, стада, повозки. Патрокл собирался уезжать в Рим, где его ожидали дядя и возможное наследство. Дядя и приказал ему оставить Галлию и переехать к нему, придя к заключению, что его племянник обойдется ему дешевле, если будет находиться под его надзором в столице, а не в этом отдаленном имении, которое он сам же и купил ему несколькими годами раньше в надежде заинтересовать этого мота чем?то полезным для своей семьи и империи.

Патрокл лежал на носилках, с избытком инкрустированных перламутром, перед входом в виллу, и обмахивался опахалом, сделанным из перьев страуса.