И на земле и над землей - Паль Роберт Васильевич. Страница 59

— Хорошо, что среди нас еще водятся такие веселые люди! Пока мы смеемся, мы живем!

На земле и над землей

— С добрым утром, Аграфена Филипповна! Что, соседушка, наскучило одной в дому сидеть, на солнышко потянуло? А погода-то нынче установилась как на заказ. Бабье лето, одним словом…

Напротив усадьбы бабы Груни остановился потрепанный «Беларусь» Гриньки Загузина. Сам Гринька, рослый, рукастый и с утра уже чумазый, как все трактористы, мужик, солидно сошел с тихо урчащей железной махины, вразвалочку подошел к лавке и сел рядом.

— Хорошая погодка, правда? Если так продержится недельки две, с уборкой зерновых, поди, уладим… А ты, смотрю, никак приболела? Скукожилась вся.

Так оно и было — приболела баба Груня. С ночи еще ничего, поднялась как всегда, подоила коровку, выгнала скотину в стадо, а вернулась к воротам — тут и прихватило.

— В грудях что-то опять колет, — пожаловалась тихо. — И печет, аж в плече больно. И сил совсем не стало. Такая немочь, что, кабы не лавка, так на землю бы и свалилась…

Гринька участливо оглядел свою немощную соседку и авторитетно заявил:

— Сердце это у тебя. Стенокардия. Жена, сколь помню, тоже ею мучилась. И мать. С тем и ушли на тот свет, в кущи райские. Там, говорят, вечное лето, птичьи песни да благодать. Как в Африке.

Как там бывает, в этой Африке, баба Груня не знала, но в том, что Клавдия Загузина в рай попала, крепко засомневалась. Одного того, что этого Гриню в подоле незамужняя принесла, хватило бы, чтобы в райских воротах застопорили. Да и других грехов, поди, тоже немало было. Так что, может, и Африка, да не совсем та.

— Тебе бы, Аграфена Филипповна, прилечь да капельки принять. Давай-ка помогу я тебе. Держись за меня. Полежишь, отойдет сердечко, побегаешь еще. Какие наши годы, верно?

Гринька всегда такой: никогда не пройдет, чтобы не приветить, не пособить в нужде, не посуетиться рядом. Добрый мужик, работящий, участливый и, на удивление всей Калиновке, почти не пьющий. Хороший сосед, короче. Соседи ведь тоже бывают разные, а этот, что родной. Хотя и родным сочтешь — не ошибешься. Как, впрочем, и многих других калиновских мужиков и баб, кому, как и Гриньке, под пятьдесят и за пятьдесят. Так уж получилось, такая жизнь у бабы Груни вышла невообразимая. С молодых, считай, лет. С той еще большой войны…

Уложив соседку в постель, Гринька достал с кухонной полочки флакончик, накапал в стакан целебных капель и, дав ей выпить, посетовал:

— А с лекарствами у тебя, Аграфена Филипповна, дефицит. Окромя этих, что еще на разок хватит, ничего нет. Непорядок это. При таком сердце всегда запас нужен: а вдруг чего? Тут ведь тебе не город — ни телефона, ни «Скорой помощи», ни даже своего фершала. Я, конечно, скатал бы в райцентр, да уборка. Сейчас прихвачу Леху Ходакова и — в поле. Но дочку пришлю. Сейчас разбужу и пришлю. Пусть посидит. Мало ли что… И ей дело…

Гринька еще что-то говорил про хорошую погоду, про уборку, про дружка Леху и про дочку, а она смотрела то на него, то на портрет мужа в раме на стене и молча кивала, со всем соглашаясь. Смотрела на портрет, смотрела на соседа и в который раз убеждалась в давно подмеченном: до чего же они похожи друг на друга, хотя, казалось бы, совсем чужие люди. Такие же крутые сильные плечи, высокая крепкая шея, крупное с резкими чертами лицо. Даже разрез глаз, форма бровей, носа, глубокие морщины вдоль щек, ямочка на тяжелом подбородке. Даже глуховатый голос и какая-то сдержанная основательность в манерах и жестах, в скуповатой улыбке и добрых густо-синих глазах… Теперь, встань рядом, они выглядели бы как братья-близнецы, ведь и мужу, когда его не стало, было тоже только пятьдесят.

— Ну, так я пошел. Дочку кликну, чтобы проведала, и — в поле. Леха уже заждался, поди. Уборка, одним словом. А ты полежи, милая, полежи…

Тяжело топая большими сапогами, Загузин вышел из дому. Баба Груня проводила его потеплевшим благодарным взглядом и продолжала думать о своем. Ну да, так бы и сказали, глядя со стороны, — братья, мол, близнецы, мол, хотя в деревне знали, считай, все — один из них отец, другой сын. Хоть и сосед. И Леха вовсе не дружок Гриньке, а кровный брат по отцу. Который все тот же. И похожи они между собой тоже не случайно. Как и со многими другими в Калиновке, хотя говорить об этом среди взрослых было не принято, а молодым-то откуда знать? Родились на свет божий — и уже хорошо, а кто там дед, так ли уж и важно, раз есть отчий дом, родная земля, солнышко в небе…

Мысли ее, такие теперь, через годы, тихие, спокойные, без прежней ревности и сердечных страданий, прервались неожиданным возвращением Гриньки.

— Прости, соседушка, — сказал запыхавшись, — совсем с твоей болезнью запамятовал, ради чего заходил-то. Гости к тебе идут, слышь, внуки городские. С электрички. Так что не одна будешь. А капель я тебе достану. Сергуньку Черного попрошу. Попутно ведь: тот зерно на элеватор возит. Заодно и в аптеку зарулит, не откажет…

Груня мигом забыла и о больном сердце своем, и о нахлынувших было воспоминаниях, резво поднялась в постели, оживилась:

— Внуки, говоришь? Да где ж ты их видел, Гриня? В раность такую?

— Со станции я их малость подвез, а у Щучьего озера тормознули. Очень захотелось им, слышь-ка, блесны свои на наших щуках испробовать. Вот испробуют и припожалуют на погляденье. Такие вымахали красивые, прямо как артисты из кино. Скоро будут, скоро…

— Ах ты господи! — всполошилась она. — А у меня и завтрак еще не поспел и не прибрано кругом, срамота одна. Вот придут голодные с дороги, а у меня и конь не валялся. Как же, скажут, так…

— Ничего, ничего, не гомонись, — остудил он ее. — Рыбалка — дело завлекательное, не враз отпустит. Вот к обеду и жди. А пока лежи, сил набирайся. Ленку я уже разбудил, придет, поможет. Ну… пошел я. К Лехе — в поле…

Трактор взревел за окном дурным железным голосом, дробно протарахтела по рытвинам прицепная тележка — и Загузин укатил. Баба Груня отошла от окна, присела на кровать с продавленным пружинным матрацем и задумалась. Если бы не ожидаемые гости, она бы, пожалуй, опять прилегла, потому что важных неотложных дел не предвиделось, кроме копки картошки в огороде, да какая она нынче копальщица?

В другое время такую славную погоду, когда так хорошо бывает покопаться в сухой земле, проветрить выкопанные клубни на щедром солнце бабьего лета, она бы ни за что не упустила, но сегодня чувствовала — не сможет, не по силам ей это. И потому вздыхала, томилась, разрываясь между огородом и постелью, пока наконец не решилась довериться совету Гриньки полежать и набраться сил. Сердечный приступ уже прошел и теперь не пугал ее, но вызванная им немочь осталась, кружа голову и делая непослушными и без того ослабевшие ноги. А в таком состоянии много не наработаешь.

В постели она совсем успокоилась, опять смотрела на портрет мужа Тимофея, что висел под стеклом в простенке между окнами и как будто бы втайне улыбался ей оттуда одними глазами. Он умел так улыбаться. Особенно когда она сердилась на него или когда жалел. А жалеть было за что и сердиться ей тоже. Такой он был у нее. И такое время выпало им для жизни.

Ох, жизнь, жизнь! Семь десятков уже прожила баба Груня на этом свете, но спроси ее, много ли это, лишь усмехнулась бы в ответ. Жизни никогда не бывает слишком много и даже просто много. Она, как река, — течет себе и течет. Посмотришь со стороны — такая неспешная, такая неторопкая, такая неброская, словно течь и течь ей вечность. Ан нет, и у нее есть, оказывается, свой конец! Как у реки. Но та впадает в другую реку или в море и продолжается в них. А человеческая жизнь? Куда впадает она, когда иссякнет ее течение? В никуда? И почему даже семьдесят лет в конце их кажутся таким малым и кратким сроком? Даже прожитые трудно, маятно и оттого, кажется, долго и нудно. Ох, жизнь, жизнь!..