Прекрасная Габриэль - Маке Огюст. Страница 110

— Вы знаете их? — спросил король с живостью, несмотря на боль от раны.

В этом вопросе заключался весь процесс. Герцогиня храбро приняла его. С такими врагами она не могла долго вести мелкую войну.

— Государь, — отвечала она, — известная в продолжение многих лет как неприятельница французских королей, я похожа на магнит, который притягивает, как говорят, железо и грозу, но забывая, что я имела счастье примириться с вашим величеством, ко мне относятся со всякими жалобами, всяким оружием против вас.

— И она прескверно пользуется им, черт побери! — проворчал Крильон сквозь зубы.

— Из этого произошло, — продолжала герцогиня, делая вид, будто не примечает удивления, в которое ее смелость бросила Сюлли и самого Генриха, — что этот ла Раме сообщил мне намедни все свои притязания. Сначала я приняла это за бред.

— Сначала, — повторил король, — а потом?

— Я прежде всего уверю короля, что этот ла Раме был для меня чужой, что меня интересовало его лицо по его сходству с государем, которого я знала; но что, кроме этого неопределенного участия, я обращалась с ла Раме как со всеми моими служителями третьего разряда. Однако, как только он показал мне свои документы…

— У него есть документы? — вскричал Росни.

— Конечно, — холодно отвечала герцогиня, — а то как бы ему стали верить?

— Это правда, — прошептал Генрих.

— Да, черт побери! у него есть документы, — вскричал неисправимый кавалер, — у него есть, я их знаю! Он вор, убийца, да еще какой!

— Молчи, — сказал король в свою очередь, — дай говорить кузине; она видела доказательства.

— Я должна признаться, государь, что они поколеблют много умов.

— Ваш, может быть, ваше высочество? — спросил Росни, сдерживая Крильона, который топал ногами.

— Не стану отрицать, государь; но я дала обещание в верности вашему величеству и буду считать себя освобожденной только…

— Когда я умру, кузина.

— Она думала, что освободилась сегодня утром, — пробормотал Крильон.

— Да, государь, — сказала эта смелая женщина, — я обязана вам верностью до самой смерти. Поэтому, несмотря на доказательства, я даже не выслушала притязаний ла Раме, и пусть-ка он скажет, что я дала ему позволение хоть одним словом. Я была еще в своих поместьях, когда он начал свое предприятие.

Крильон, Сюлли и Генрих переглянулись, вспомнив о брате Робере, который предсказывал им дерзость герцогини.

— Из всего этого происходит, — сказал Росни, — что доказательства, которыми располагает этот самозванец, блистательны и могут ослепить, и без непоколебимой верности ее высочества к королю она приняла бы этого претендента.

— Почему же нет? Если бы это был Валуа и если бы несчастное происшествие нынешнего утра лишило нас Генриха Четвертого, у которого нет наследника.

— О!.. — вскричал Сюлли, увлеченный гневом и чувством опасности, которую обнаружили ему эти слова. — У короля нет законных наследников, нет! Но я клянусь, что он будет их иметь.

— Я желаю этого от всего моего сердца, — отвечала герцогиня, вставая, — таким образом меня не станут подозревать, что я добиваюсь короны, которую Богу не угодно было назначить моей фамилии; таким образом, при первой опасности короля, мои враги не станут меня обвинять в соучастии в умысле и даже в сообщничестве, как некоторые дерзкие позволяют себе делать.

Крильон пожал своими могучими плечами, чтобы стряхнуть эту женскую стрелу.

— Таким образом, — возразил он, — никому не придет охота по неурожаю прививать Валуа к ла Раме. Да, черт побери! Государь, имейте детей, имейте, чтобы все Шатели, которые явятся, попятились назад.

— На этот раз слова ваши золотые, — колко сказала герцогиня, — я кончила и желаю вашему величеству всякого благоденствия, какого вы заслуживаете.

Герцогиня встала, поклонилась и пошла к двери кабинета, потом, после нового поклона, прошла также величественно, как и прежде, по галерее, наполнившейся говором и мрачными взглядами.

— Вот вы и побеждены, Росни, — сказал король, с утомлением откидываясь на спинку кресла. — Эта злодейка скрывает от нас какой-нибудь новый заговор.

— Да, опасность есть, — прошептал министр, — но я беру на себя внутренность города.

— А я окрестности! — вскричал Крильон. — Сейчас еду верхом за шапкой этого негодяя Валуа, за проезд которого наверняка платит герцогиня, и привезу его сюда повешенным.

— Ступайте, мои добрые друзья, ступайте, — сказал король, совсем бледный, — я устал, я печален от всех этим ужасов. Пусть попросят маркизу прийти сюда порадовать мне глаза своим добрым присутствием, а потом я засну и надеюсь завтра опять сделаться мужчиной.

Через десять минут Сюлли объезжал город со своими людьми, а Крильон окрестности со своими гвардейцами. Король тихо заснул, посмотрев на своего маленького Сезара и приняв нежные попечения Габриэль. Маркиза вышла из комнаты короля и, покачав своей головой, отяжелевшей от стольких событий, — прошептала:

— Все идет хорошо; министры думают о спокойствии народа, Крильон о наказании виновных, а мне пора подумать о бедном невинном, о котором все забыли в этой суматохе.

Она взяла на столе приказ, подписанный утром королем об освобождении Эсперанса, приказ, который оставался тут, с утра забытый.

— Он страдает через меня, — прошептала она, — и через меня излечится.

Глава 47

КОРОЛЕВСКИЙ ПЛЕННИК

Малый Шатле, куда король отправил своего пленника, хотя мрачное здание, не имело, однако, печальной репутации Большого Шатле. Тюрьмы в последнем, говорили, были до такой степени ужасны, что воображение самых смелых злодеев дрожало при мысли о заточении в этих могилах. Говорили об одной тюрьме, называемой Чулками Иаокраса, куда жертву спускали на блоке, как ведро в колодец. И там, с ногами, опущенными в ледяную воду, с телом разбитым конической формой этой тюрьмы, где нельзя было ни лечь, ни стать, пленник мучительно умирал в первые две недели.

В Малом Шатле тюрьмы хотя не такие жестокие, однако представляли очень печальное местопребывание, если судить по части здания, посвященной свободе. Комнаты, в которых жил губернатор, получали свет и воздух только в узкие окна, пробитые в каменной стене. Все, говорят историки того времени, отворачивали голову с ужасом, проходя перед крепостью.

Туда-то отвели Эсперанса. Губернатор, прочитав королевский приказ и внимательно посмотрев на ясное и очаровательное лицо своего пленника, которое показывало больше удивления, чем страха, назначил ему обыкновенную тюрьму. Пока полицейские вышли с тюремщиком исполнить это приказание, Эсперанс спросил губернатора с убедительной вежливостью, не сделает ли он ему одолжение ответить на некоторые вопросы, а именно:

— Где я и зачем я здесь?

Губернатор, любезный старик, гугенотский дворянин, — отвечал спокойно:

— Вы находитесь в Малом Шатле, государственной тюрьме; а причину вашего ареста вы должны знать лучше всех.

— Я совершенно не знаю.

— Король знает и этого достаточно.

Губернатор, записав в своем реестре имя пленника, вежливо повернулся к нему спиной. Эсперанс, несмотря на свою твердость, не нашелся сделать ни вопроса, ни возражения. Тюремщик пришел за ним и отвел его в квадратную, черную и грязную комнату. Тюремщик держал в руке лампу, дивный свет которой позволил Эсперансу различить эти ужасные подробности. Но когда он унес с собой этот жалкий свет, молодой человек остался в самой страшной темноте. Он тотчас постучал в дверь, чтобы позвать тюремщика, который уходил. Тот воротился.

— Извините, друг мой, — сказал Эсперанс. — Вы забыли оставить мне лампу.

— Если вы за этим меня призвали, то напрасно, — отвечал тюремщик. — В тюрьме нельзя иметь лампу. Лампа — огонь.

— Извините меня, я хотел писать, а для этого нужен свет.

— Писать? Разве здесь пишут?

— Ну, мой друг, — спокойно сказал Эсперанс, — если запрещено писать, я не стану. Но вам не запрещено оказать мне услугу, очень простую услугу, за которую вам заплатят хорошо.