Прекрасная Габриэль - Маке Огюст. Страница 16

— Как я ни старайся, а никогда не сравняюсь с вами, — отвечал он.

— Слава бывает разного рода, только наш король имеет все роды славы. Итак, я полагаюсь на ваше доброе расположение к Эсперансу.

— Чего он желает? — спросил Рони.

— Ничего, кроме вашего уважения, — отвечал молодой человек.

— Заслужите его, — отвечал гугенот, — как герои Плутарха.

— Постараюсь.

— Хорошо, но чем же вы хотите, чтоб вам помогли для этого?

— Это он, напротив, предложил мне кое-что, — сказал Крильон с веселым смехом, — знаете ли, что этот молодой человек имеет двадцать четыре тысячи годового дохода?

— Двадцать четыре тысячи годового дохода! — вскричал Рони тоном, который показывал начало того уважения, о котором за минуту перед тем просил Эсперанс.

— Да, именно столько.

— Если бы эти деньги имел король!.. — со вздохом сказал Рони.

— Милостивый государь, — с живостью сказал молодой человек, — я весь к услугам его величества.

— Вот это прекрасно! Прекрасно! Вы отличный молодой человек! — вскричал Рони, пожимая руку Эсперанса.

«Вот теперь он совершенно его уважает», — подумал Крильон с легкой ухмылкой.

Они простились, и, когда отошли, Крильон сказал растроганным голосом, все чувство и все значение которого Эсперанс не мог понять:

— Это будет для вас хороший знакомый, если меня не станет. Но сядем на лошадей — и в путь.

Полковой командир уехал, окруженный своими гвардейцами, которые, обожая его, как отца, следовали за ним несколько сот шагов с уверениями и с пожеланиями скорого возвращения.

Понти, гордясь, что его выбрали, чванился на лошади своего полкового командира. Он деликатно пропустил вперед своих спутников и следовал за ними шагом на таком расстоянии, чтобы ему невозможно было слышать, о чем они говорят.

Погода была великолепная, и окрестности, защищаемые перемирием, сияли желтой жатвой, на которой играло солнце. Лошади ржали от удовольствия при каждом дуновении теплого ветерка, который приносил им запах свежего сена и душистой соломы.

Подышав несколько времени молча этим прекрасным воздухом мира, столь приятным для храбрых воинов, Крильон приблизился к Эсперансу и сказал ему:

— Повторяю еще раз, я нахожу, что вы поступаете неблагоразумно, путешествуя один и без кирасы, когда вы везете с собою две тысячи экю по крайней мере.

— Я? Две тысячи экю? Со мною нет и двадцати пистолей.

— Так вы не получали вашего пенсиона нынешний месяц?

— Получил, но…

— А! Вы тратите столько денег!

— Не для себя, не думайте этого, — с живостью сказал Эсперанс.

— Для кого же?

Эсперанс расстегнул свой полукафтан и вынул маленький кожаный футляр, длинный и узкий.

— Футляр!..

Эсперанс открыл его и показал Крильону.

— Серьги… О! О! Какие славные бриллианты! Надо иметь очень хорошенькие уши, чтобы заслужить подобные бриллианты, — прошептал Крильон. — Ах, мой бедный друг! Если бы Рони видел у вас этот футляр, его уважение к вам значительно понизилось бы.

— За недостатком его уважения, я довольствуюсь на этот раз другим…

Крильон покачал головой.

— О! Не ставьте его низко, — весело сказал Эсперанс, — оно имеет свою цену.

— Вы, вероятно, знаете больше меня на этот счет, но, судя по одним серьгам, я нахожу эту победу значительно дорогой. Вы заплатили за эти серьги, по крайней мере, двести пистолей.

— Четыре тысячи ливров.

— У жида?

— Руанского. У меня выбора не было. Во время войны бриллианты прячут.

— А вам непременно было нужно?

— Во что бы то ни стало.

— Черт побери! Ваша драгоценная возлюбленная очень требовательна.

— Не она.

— Кто же?

— У нее есть мать.

Крильон с движением, которое заставило Эсперанса захохотать, вскричал:

— Честная мать, которая просит свою дочку иметь надобность в бриллиантах, стоящих четыреста пистолей! Прекрасная мать! Попали же вы впросак!

— Позвольте, позвольте, — перебил Эсперанс с той же веселостью, — как вы это устроили! У вас слишком живое воображение. Не мать требует бриллиантов…

— Вы сами это сказали.

— Я сказал, у нее есть мать. Это значит, что мать такая знатная дама…

— Чтобы не унижать в ее особе ее дочери, вы дарите девушке серьги в четыреста пистолей.

— Почти так.

— Какие наглые шлюхи, и вы большой дурачок, мой милый.

— Вы заговорили бы другое, если бы знали Анриэтту. Она годилась бы в дочери королю.

— Что?

— А если она не дочь короля, то брат ее имеет эту честь.

— Что вы за сказки рассказываете? Разве у нас есть сыновья королей, кроме нашего короля?

— Конечно, — отвечал Эсперанс твердо.

— Ах, да! — вскричал Крильон, ударив себя по лбу так сильно, что его лошадь отскочила в сторону. — Да!..

— Вы угадали?

— Дай-то бог, если бы нет. Уж не говорите ли вы о графе Овернском?

— Ведь он сын Карла Девятого и…

— Как! Вы говорите о нем?

— Да…

— Стало быть, эта мать, эта знатная дама — Мария Туше?

— Ну?..

— А теперь мадам де Бальзак д’Антраг?

— Конечно.

— А ее дочь, мадемуазель Анриэтта…

— Образец красоты.

— Бедный мальчик!

Крильон после этого восклицания склонил голову на грудь.

— Боже мой, — сказал Эсперанс, — вы меня пугаете. Вы так смутились, точно я попал в когти дракона.

Крильон не отвечал.

— Если тут есть что-нибудь касающееся чести, — сказал Эсперанс, — будьте так добры, сообщите мне. Как я ни влюблен, я сумею принять меры.

— Как высказать вам мою мысль, не клевеща на женщин, — медленно отвечал Крильон, — или по крайней мере, не имея в виду, что я клевещу? Для меня это возмутительное ремесло, я предпочитаю молчать.

— Но мадам Туше могла быть любима Карлом Девятым, — сказал Эсперанс, — без того, чтобы бесславие отделяло ее от честных людей. Граф Овернский, сын короля Карла Девятого, конечно, принц незаконный, но он все-таки принц, и не знаю, прилично ли показывать отвращение в подобных обстоятельствах. Внизу письма моей матери есть пустое пространство, которое заставляет меня быть очень снисходительным к незаконным детям.

Крильон покраснел, и совесть его окончательно оправдала молодого человека. Эсперанс продолжал:

— Возвращаясь к графу Овернскому, которого, впрочем, я не знаю, я скажу, что его доля почетная. Он воспитывался в кабинете покойного короля Генриха Третьего, и нынешний король недурно с ним обращается. Притом, я у него не бываю. Я ухаживаю за дочерью, а не за матерью.

Крильон продолжал качать головой.

— Эти Антраги не такие люди, как другие, — сказал он, — вот вы уже делаете свадебные подарки… Черт побери! Не женитесь же вы на урожденной д’Антраг!..

— Почему же? — спросил Эсперанс, пораженный тоном гневной воли, которым Крильон, посторонний человек, говорил с ним о его сердечных делах.

— Вот мои причины, друг мой: вы изъявили расположение к партии короля, то есть к моей. Это, кажется, советовала вам ваша мать…

— Да, и я не намерен этого нарушать…

— А Антраги — лигеры, бешеные лигеры. Если вы будете ухаживать за этой девушкой, вы уже не сможете оставаться верным слугой короля, и для вас станет уже невозможно не вступить в заговор с его врагами.

— Этого никогда не случалось, случай даже не представлялся. Анриэтта говорила мне иногда об одном из их друзей, отчаянном лигере, этом ла Раме, которому вы сейчас предлагали веревку. Но то, что она говорила мне об этом негодяе, помогло мне служить королю, потому что, напомнив этому ла Раме его подвиги за изгородью, подвиги, которые, он думал, столько же мало мне известны, сколько он сам, я принудил его выпустить бедного Понти, для которого он требовал наказания. Стало быть, хорошо иметь возлюбленную в неприятельском лагере, и, чтобы окончательно вас успокоить, мой благородный покровитель, уверяю вас, что мы с Анриэттой, когда остаемся одни, никогда не говорим о политике.

— Это придет. Если вы женитесь на дочери, вам надо будет слушать политику матери. А эта дама, знатная дама, как вы говорите, не допускает другого короля во Франции кроме Карла Девятого. Это ничего, что он умер — для нее он все равно король, потому что был ее королем. Может быть, она согласилась бы короновать его сына, и то еще вряд ли! Я не говорю вам об отце Антраг. О! Это такой любопытный тип честолюбия, скупости, низкого восторга к своей жене, что я понимаю, что из любви к искусству вы приближаетесь к дочери для того, чтобы изучать отца. Приближайтесь, но не женитесь!