Человек, который был Четвергом - Честертон Гилберт Кийт. Страница 26

Сайм быстро повернулся и увидел всадников, скачущих к ним в полумгле. Над головой первого коня блеснуло серебро шпаги, потом – серебро седины. Тогда автомобиль понесся вниз, к морю, словно тот, кто им правил, хотел одного – умереть.

– Что такое? – спросил профессор, хватая его за руку.

– Скатилась утренняя звезда, – ответил Сайм. Автомобиль его падающей звездой катился во мраке.

Никто не понял этих слов, но, оглянувшись, все увидели, что вниз по круче мчатся враги, а впереди, в невинном сверкании предвечернего света, скачет добрый трактирщик.

– Весь мир помешался, – сказал профессор, закрывая руками лицо.

– Нет, – с непоколебимым смирением сказал доктор Булль. – Помешался я.

– Что же мы будем делать? – спросил профессор.

– Сейчас, – с отрешенной точностью ученого ответил Сайм, – мы врежемся в фонарный столб.

Раздался грохот, и через минуту-другую четыре человека выползли из груды металла, тогда как высокий тонкий столб, стоявший у самой набережной, повис над мостовою сломанным сучком.

– Хоть что-нибудь да разбили! – слабо улыбнулся профессор. – И то утешение.

– Вы прямо анархист какой-то, – сказал Сайм, тщательно отряхиваясь.

– Как и все, – отозвался Рэтклиф.

Пока они говорили, седовласый всадник и его соратники с грохотом промчались мимо, и почти в тот же миг у самого моря закричали и задвигались люди. Сайм взял свою шпагу в зубы, сунул две чужие под мышки, еще одну сжал в левой руке, фонарь – в правой и соскочил с высокой набережной на морской берег.

Решившись действовать, прочие спрыгнули вслед за ним, покидая обломки мотора и собравшуюся толпу.

– У нас остается один шанс, – сказал Сайм, вынимая клинок изо рта. – Что бы ни значила эта бесовщина, жандармерия нам поможет. Туда не добраться, путь отрезан, но вон там – мол, и мы можем продержаться на нем, как Гораций на мосту. [32] Будем его защищать, пока не подойдут жандармы. Идите за мной.

Все пошли за ним, и морской гравий скоро сменился под ногами каменными плитами. Дойдя до конца узкого мола, врезавшегося в темное бурлящее море, они ощутили, что пришел конец им и всем событиям. Тогда они остановились и повернулись лицом к городу.

Город был в смятении. Во всю длину набережной ревел и волновался темный поток людей; и даже там, где гневные лица не мелькали в свете факелов, было видно, что сами силуэты дышат общей, организованной ненавистью. Не оставалось сомнений, что люди неведомо почему отвергли наших путников.

Человека два-три, казавшиеся издали темными и маленькими, как обезьяны, спрыгнули с парапета на берег. Громко крича и увязая в песке, они двинулись вперед и зашлепали по мелкой водице. Потом спрыгнули и другие – темная масса перелилась через край, словно черная патока.

Вдруг Сайм увидел, что над толпой возвышается давешний крестьянин. Он въехал в воду на повозке, размахивая топором.

– Крестьянин! – крикнул Сайм. – Они не восставали со средних веков.

– Даже если жандармы и явятся, – уныло сказал профессор, – им не одолеть такую толпу.

– Чепуха! – сердито сказал Булль. – Остались же в городе нормальные люди.

– Нет, – отвечал лишенный надежд инспектор, – скоро людей вообще не будет. Мы – последние.

– Вполне возможно, – отрешенно проговорил профессор; потом прибавил обычным своим сонным тоном: – Как там, в конце «Тупициады» [33]?

– Стойте!.. – воскликнул Булль. – Вот они, жандармы. И впрямь, на фоне жандармерии, в свете окон мелькали какие-то люди. Что-то бряцало и звякало в темноте, словно кавалерийский полк готовился к походу.

– Они атакуют толпу! – воскликнул Булль то ли радостно, то ли тревожно.

– Нет, – сказал Сайм, – они строятся вдоль набережной.

– Они целятся! – кричал Булль приплясывая.

– Да, – сказал Рэтклиф, – целятся в нас. Он еще не кончил, когда застрекотали выстрелы и пули запрыгали, словно град, на каменных плитах.

– Жандармы примкнули к ним! – закричал профессор и ударил себя по лбу.

– Я в сумасшедшем доме, – твердо сказал Булль. После долгого молчания Рэтклиф проговорил, глядя на бурное серо-лиловое море:

– Какая разница, кто помешан, кто в своем уме? Скоро все мы умрем.

Сайм повернулся к нему и спросил:

– Значит, вы больше не надеетесь?

Рэтклиф молчал; потом спокойно ответил:

– Нет. Странно сказать, но меня не оставляет одна безумная надежда. Силы всей земли встали против нас, а я все думаю, так ли она нелепа.

– На кого вы надеетесь и на что? – спросил Сайм.

– На того, кого я не видел, – ответил инспектор, глядя на серое море.

– Я знаю, о ком вы думаете, – тихо сказал Сайм. – О человеке в темной комнате. Наверное, Воскресенье его убил.

– Наверное, – согласился тот. – Но если и так, только его одного Воскресенью было трудно убить.

– Я слышал вас, – сказал профессор, стоявший к ним спиной, – и тоже надеюсь на того, кого никогда не видел.

Сайм стоял, словно слепой, погруженный в свои раздумья. Вдруг, очнувшись, он громко крикнул:

– Где же полковник? Я думал, он с нами.

– Да, – подхватил Булль. – Господи, где полковник?

– Он пошел поговорить с Ренаром, – напомнил профессор.

– Нельзя оставлять его среди этих скотов! – вскричал Сайм. – Умрем как приличные люди, если…

– Не жалейте полковника, – болезненно усмехнулся Рэтклиф. – Ему совсем неплохо. Он…

– Нет! Нет! Нет! – бешено закричал Сайм. – Только не полковник! Никогда не поверю!

– Не поверите собственным глазам? – спросил инспектор.

Многие из толпы шли по воде, потрясая кулаками, но море было бурным и никто не мог добраться до мола. Но вот двое вступили на каменную тропу. Случайно свет фонаря осветил их. На одном была черная маска, а рот под нею дергался так, что клок бороды казался живым. У другого были белые усы. Оба о чем-то совещались.

– Да, и его не стало, – сказал профессор, садясь на камень. – Ничего больше нет, нет и меня. Я не верю собственному телу. Мне кажется, что моя рука может подняться и меня ударить.

– Когда поднимется моя рука, она ударит другого, – сказал Сайм и зашагал навстречу полковнику, с фонарем в одной руке и шпагой в другой.

Словно разрушая последнюю надежду и последние сомнения, полковник, увидев его, поднял револьвер и выстрелил. Пуля не попала в Сайма, но разбила рукоятку шпаги. Сайм бросился вперед, высоко подняв фонарь.

– Иуда! – крикнул он и ударил полковника с размаху. Когда полковник растянулся на каменных плитах, Сайм повернулся к Секретарю, чьи страшные уста едва ли не покрылись пеной, и обратился к нему так властно, что тот застыл. – Видите этот фонарь? – грозно спросил он. – Видите крест и пламя? Не вы его сделали, не вы его зажгли. Лучшие, чем вы – люди, умевшие верить и повиноваться, – изогнули жилы железа и сохранили сказку огня. Каждая улица, каждая нить вашей одежды созданы, как этот фонарь, теми, кто не ведал вашей гнусной премудрости. Вы не можете ничего создать. Вы можете только разрушать. Разрушьте мир. Уничтожьте всех людей. Но этого фонаря вам не уничтожить. Он будет там, откуда его не достать вашему обезьяньему царству.

Он ударил противника фонарем так, что Секретарь закачался, и, дважды взмахнув над головой светящимся сокровищем, с размаху швырнул его в море. Фонарь вспыхнул ракетой и погас.

– Шпагу! – крикнул Сайм, обращая пылающее лицо к своим соратникам. – Сразимся с этими псами, ибо настал наш смертный час.

Три спутника двинулись к нему, обнажив шпаги. Его шпага уже никуда не годилась, но он выхватил дубину из стиснутой руки какого-то рыбака. Еще мгновенье, и сыщики погибли бы, вступив в бой с толпою; но их остановили. Выслушав Сайма, Секретарь стоял, словно в оцепенении, приложив руку к раненому лбу; потом внезапно сдернул черную маску. Бледное лицо в свете факелов было не гневным, а удивленным. Секретарь испуганно, хотя и властно поднял руку.