Неведомый Памир - Потапов Роальд Леонидович. Страница 10
В тот день мне больше не пришлось услышать пение краснобрюхой горихвостки. И прошло немало времени, прежде чем я смог услышать его еще раз. Достаточно сказать, что за шесть летних сезонов работы на Памире я слышал пение краснобрюхой горихвостки всего четырежды. Но жаловаться грех: многие из бродивших по горам зоологов вообще не слышали его ни разу.
С песнями птиц (я имею в виду мелких воробьиных птиц, каждую весну наполняющих наши леса, поля и сады ликующим гомоном) на Памире вообще дело обстоит плохо. Чрезвычайно бедная звуковая среда, а главное, непрерывный холодный и сильный ветер не способствуют песенному настроению, да и непрерывная охота за скудным кормом оставляет для подобного рода занятий мало времени. Песни птиц здесь можно слышать лишь в редкие часы или даже минуты безветрия, обычно ранним утром. Та же горихвостка-чернушка, чье громкое пение поневоле привлекает внимание в Алае, у подножия Памира, на самом нагорье поет тихо, как бы вполголоса, и довольно редко. Почти совсем не поет здесь и водяной воробей - оляпка, плохо и только на земле поют рогатые жаворонки и т. п.
Но вернемся к нашему гнезду. Понаблюдав за ним некоторое время и подсчитав примерно, сколько раз родители прилетали к гнезду с кормом, я решил не спускаться снова на дно щели, а лезть по склону дальше, на гребень, который, по моим расчетам, был отсюда совсем недалеко. Крутой сыпучий склон, то там, то здесь перегороженный скальными жандармами, был очень неудобен для подъема. Птицы исчезли совершенно; не стало заметно даже пищух-сеноставок, маленьких шустрых зверьков, живущих в скалах и осыпях гор. Голые камни, скалы, щебенка. Изредка доносился, уже откуда-то снизу, ленивый свист уларов, греющихся на солнцепеке после утренней кормежки.
На высоте около 4900 метров мимо меня пронеслась небольшая стайка скалистых голубей. Куда, зачем - совершенно непонятно: гнездятся эти птицы значительно ниже, а растительность на такой высоте настолько скудна, что не представляет для прожорливых голубей никакого интереса. Проводив стайку биноклем, я - в который раз! - разочарованно вздохнул. За все время работы на Памире я не оставлял без внимания ни одного промелькнувшего голубиного силуэта, втайне надеясь встретить здесь снежного голубя. Этого голубя, окраской напоминающего чайку, недаром называют великолепным. Он населяет окраинные хребты Центральной Азии и очень редко встречается в Бадахшане и на Тянь-Шане. В одном из районов южного Памира пограничники как-то рассказали мне, что видели стайку из четырех белых голубей. Ну что ж, ребятам повезло больше, чем мне. Одно несомненно: если снежный, или, как его еще называют, белогрудый, голубь и встречается на Памире, то крайне редко и нерегулярно.
Выше 5 тысяч метров свист ветра нарушали только редкие позывки пролетавших мимо горных вьюрков, самых высокогорных птиц Памира. Стали попадаться пятна тающего снега, а под самым гребнем залегали целые снежные поляны. Подтаявший на солнце снег образовал причудливые ребристые фигуры. Здесь к шуму ветра прибавился новый звук - тихое журчание талой воды, струящейся глубоко под камнями осыпей. Снаружи ее не видно, и докопаться до нее, чтобы утолить жажду, не всегда удается.
И вот, наконец, гребень. Это очень большое удовольствие - после долгого, изнурительного подъема выйти на гребень солидного хребта. Ощущение такое, будто ты летишь на самолете. Далеко в обе стороны разбегаются под ногами до самого горизонта плети хребтов. К востоку они толпятся серой волнистой массой, кое-где пестрящей белыми пятнами снега. Только на самом горизонте громоздится гигантская снежная группа Музтагаты. Перед этим гигантом окружающие хребты со средней высотой 5,5 тысячи метров кажутся просто холмами. Еще бы! Пики Музтагата и Конгур выше их на два километра!
На западе - совсем другая картина. Хребты здесь толпятся теснее, гребни их остры и прерывисты, а темно-шиферный фон скалистых вершин всюду испещрен затейливым снежным узором. Облака то и дело скрывают острые вершины. Там - Бадахшан, страна крутых гор, пропастей и глубоких долин-ущелий.
А ты идешь над всем этим великолепием, идешь спокойно, без напряжения, так как гребень нередко бывает ровным на больших участках, со сравнительно пологими спусками и подъемами. Громадные просторы, раскинувшиеся под ногами, вызывают ни с чем несравнимое восторженное ощущение свободного полета.
Гребень постепенно поднимался, и снежные поля слились вскоре в непрерывную полосу, оседлавшую гребень и свисавшую на подветренную сторону снеговым флагом. Идти приходилось по наветренной стороне, чуть пониже зубчатого снежного края гребня, чтобы не забрести случайно на карниз флага и не обрушиться на другую сторону.
Вскоре мой путь пересекли свежие следы стада козерогов, совсем недавно переваливших через гребень. Метров через триста следы того же стада, вновь перевалившего через гребень, встретились мне снова. Странно! Как раз в этом месте глубокий снег и отвесный скальный жандарм заставили меня траверсировать крутой северный склон, в обход препятствия. Склон был целиком закрыт снегом. Поверхностная корка была очень тверда, и пришлось рубить в ней ступеньки для ног, обутых в кеды, прикладом малокалиберного ружья (слишком большое специальное снаряжение не позволяло таскать с собой ледоруб).
Идти было очень неудобно. Местами наст держал отлично, а местами, на более пологих участках, я проваливался по пояс. Приходилось к тому же смотреть в оба, чтобы не «загудеть» по гладкому насту вниз, как с ледяной горки. Траверс сильно меня измотал, и я вылез на седловину гребня позади жандарма совершенно запыхавшись; вся моя одежда пропиталась талой водой. Как только мои глаза оказались вровень с седловиной, я заметил, как что-то мелькнуло за перегибом склона. Сначала я решил, что это заяц. Но откуда же может быть заяц на высоте 5300 метров? В следующую секунду я ступил на седловину, на чистую землю, и взгляд мой сразу же остановился на снежном пятне посередине седловины. Там четко отпечатались большие круглые следы крупных лап. Края следов, продавленных в мокром снегу, еще обваливались на моих глазах. Барс! Снежный барс!
Я рванулся вперед и несколькими стремительными скачками выбрался за перегиб бокового отрога. Прямо передо мной оказалась небольшая скальная стена, пересекавшая гребень и уходившая вниз. А по этой стене метрах в сорока от меня поднимался вверх великолепный зверь. Стройный, ловкий, с красивым овалом головы и серебристой шкурой, покрытой затейливым узором черных пятен, он не лез, а буквально струился среди расщелин и выбоин, легко поднимаясь по вертикальной скале.
Впервые я увидел барса так близко. Нахлынувшее волной возбуждение, напряжение последнего броска, долгие часы работы в ослепительном безмолвии больших высот - все это как-то подействовало на меня и заставило поступить несколько странным образом. Совершенно автоматически, позабыв о висевшем на шее фотоаппарате с ввернутым в него небольшим телевичком, я вскинул малокалиберную винтовку и, кое-как поймав барса на кончик пляшущей мушки, выстрелил.
Это был глупейший поступок, столь же рискованный, сколь и неоправданный. Предположим, мне удалось бы его ранить. Легко раненный барс наверняка ушел бы, а более тяжелое ранение могло побудить его оказать сопротивление. А рукопашная с барсом на такой высоте - дело гиблое. Его можно было уложить только точным выстрелом в голову или в сердце, но при моем состоянии едва ли я смог бы сделать это.
К счастью, я никуда не попал. Пуля цвенькнула где-то над передней лапой барса. В ту же секунду громадные шары мускулов вздулись и заходили под шкурой хищника. Одним рывком он оказался на гребне скалы, застыл там на какое-то мгновение, глядя на меня, и... исчез. Только несколько камешков все еще катилось по щелям скалы, подтверждая, что все виденное не мираж... Мне же оставалось только, прислонившись к скале, восстанавливать сбитое дыхание, бранить себя последними словами за идиотский выстрел и вновь переживать эту редчайшую встречу, восстанавливая в голове все подробности.