Неведомый Памир - Потапов Роальд Леонидович. Страница 2
Я собрался было прогуляться по вечернему городу, как вдруг резко загремело кольцо калитки; залаяли собаки; несколько человек, обитавших на базе, устремились к воротам, и вскоре там дружно захохотали хриплые голоса. Кто-то громко меня окликнул. Оказалось, что это сверху - как говорят о спускающихся с Памира - приехал Леонид Федорович Сидоров, геоботаник биостанции, с которым я свел знакомство еще в Ленинграде. Он прибыл в Ош задолго до меня, когда заваленный снегами Памирский тракт совершенно бездействовал. Кое-как добравшись до Сары-Таша, он с помощью местных жителей миновал на лошадях заваленную глубоким снегом Алайскую долину, перебрался через Заалайский хребет и благополучно вышел к Каракулю. А там уже местный транспорт доставил его на биостанцию.
Сейчас, коротко рассказывая о своих приключениях, он весело смеялся, но было ясно, что ему здорово досталось в этой поездке. Сожженное солнцем и ледяными ветрами лицо его было совершенно кирпичного цвета, веки воспалены, а белки глаз покрыты густой сетью красных жилок. Сейчас он спустился вниз пополнить запас продуктов и несколько дней подышать нормальным теплым воздухом после первых полутора месяцев работы.
С моей души свалилась тяжесть неуверенности. Теперь я буду точно знать, что покупать, как покупать, где покупать, что смотреть в Оше,- в общем, получил опытного руководителя.
Следующий день был еще жарче, чем предыдущий. Леонид, до костей промерзший на памирских высях, откровенно наслаждался, я же, наоборот, с вожделением поглядывал на линию могучих снежных вершин, слабо вырисовывавшихся на горизонте в пыльной дымке жаркого дня.
С утра мы сделали массу дел, побывали на базаре, настоящем восточном базаре с криками продавцов, звоном молотков в рядах кустарей-ремесленников, ревом ишаков, скрипом громадных арб и тому подобной экзотикой. Мы пили кумыс из лохматых бурдюков, а самый разгар зноя переждали в уютной чайхане, сплошь укрытой листвой.
Прямо под нами шумела, переливаясь на солнце, Акбура, и в этот шум мелодично вплеталась степенная беседа седобородых аксакалов в замысловатых восточных одеяниях. Они сидели кружком на ковре недалеко от нас и медленно прихлебывали чай из цветастых пиал. Тут я впервые попробовал, понял и оценил кок-чай (зеленый чай), освежающий в жару, бодрящий усталого, утоляющий самую лютую жажду и делающий человека «гениальным, как Лев Толстой». С любопытством я наблюдал, как тут же рядом чайханщик готовил плов. В огромном казане на очаге разогревалось масло, а сам он крошил на дощечке лук с такой скоростью, что острый как бритва андижанский «пчак» превращался в какое-то вибрирующее сияние.
Мы бродили по узким улочкам старого города, где редко-редко стукнет калитка в глухом глиняном дувале и слышен только шелест листьев, свист иволги, глухое воркование горлиц и мягкий шепот арыка.
Под конец дня мы взобрались на Тохт-и-Сулеймон (Трон Соломона) - громадную скалу, возвышающуюся над старым городом. Об этой скале я уже читал, и читал, как ни странно, у легендарного Юлиуса Фучика. Он побывал здесь, на берегах Пянджа и Вахша, посетил некоторые города Средней Азии и написал об этом замечательно интересные очерки. На Тохт-и-Сулеймоне он побывал, когда эта святыня еще гремела по всему Востоку.
Сюда приходили из Кашмира, Афганистана, Кашгарии и даже из Ирана. Приходили женщины. Эта скала, Трон Соломона, якобы исцеляла от бесплодия. Для исцеления надо было, под выкрики молящихся мулл, проползти на животе вокруг вершины скалы по карнизу, образующему первую ступень трона. За многие века подобные процедуры протерли на этом карнизе желоб, до блеска отполированный животами тысяч женщин, жаждавших исцеления от бесплодия, этого грозного бича старого Востока.
Мы видели этот желоб. Его отполированная поверхность зловеще поблескивала в лучах заходящего солнца. Она говорила, кричала о тысячах безвестных человеческих трагедий, скрытых густой завесой времени и невежественного фанатизма. Но мы уже не увидели здесь паломников. Да и мало кто их видит теперь. Давно смолкли исступленные вопли молящихся и протяжные завывания мулл. Только крики белобрюхих стрижей, молнией проносящихся над скалами, нарушают торжественную тишину. А вид отсюда великолепный. Весь город под ногами, как с птичьего полета. Собственно, города почти не видно. В сплошном море зелени едва угадываются кварталы, проспекты, улицы. Дальше к горизонту убегают возделанные поля, разделенные могучими заборами пирамидальных тополей, а далеко на юге маячат в синей дымке снеговые хребты Памиро-Алая...
...Кто-то резко тряхнул меня за плечо: «Вставай!» В густых серых сумерках возились люди, стучали молотки, кто-то, угодив по пальцам, сердито ругался. Загруженные еще с вечера машины стояли посреди двора, готовые к выезду. Поеживаясь от предутренней прохлады, мы быстро свернули свои мешки, устроив их среди ящиков с грузом. Шоферы взялись за ручки. Рывок, другой, «а ну-ка еще подсоси!» - еще рывок, и оба мотора почти враз глухо затарахтели. С протяжным скрипом распахнулись ворота, и тяжело груженные машины медленно выползли на пустынную улицу. На первой машине с шофером Сашей Деруновым ехал Леонид, на второй, которую вел некий Коля, - я.
Выехав за пределы города, мы долго катили по сравнительно ровным местам; потом нас окружили высокие холмы, которые становились все выше, незаметно переходя в самые настоящие горы.
Дорога была ужасная. В те времена Памирский тракт был далеко не таким, как сейчас. Тогда еще только начинали асфальтировать самые первые километры, и на дороге то и дело попадались рогатки с устрашающим словом «объезд». А объезды нередко пролегали по таким ухабам, что машины на них скрипели и стонали, как живые. В некоторых местах объезды были сделаны по руслу мелководной реки, и машины шли прямо по воде, окутанные радугой мелких брызг.
Несмотря на ранний выезд, мы не были первыми. На тракте царило оживление. Повсюду пылили машины. Одни обгоняли нас, радостно и громко сигналя, других обгоняли мы. Скоро, однако, обгоны прекратились. Моторы завыли на повышенных оборотах. Дорога заметно полезла вверх. Но все же подъем был постепенный, и когда мы оказались на вершине первого перевала («Чийирчик»,- буркнул Коля), то вид, открывшийся по другую сторону, был, по меньшей мере, неожидан. Склоны гор резко падали вниз, и дорога вилась по ним замысловатыми серпантинами. Белые полосы дороги напоминали гигантские ступени, выбитые в зеленеющих крутых склонах. Нередко дорогу окружали то с одной, то с другой стороны большие обрывы какой-то породы красного цвета. Это сочетание красного, зеленого и белого было очень живописно. Да и сам перевал, особенно с южной стороны, выглядел красиво.
Уже потом я узнал, что Чийирчик означает в переводе розовый скворец. Сейчас, ранней весной, я нигде не видел и признаков этих птиц. Но однажды мне пришлось пересекать Чийирчик в середине лета, когда даже здесь, на вершине перевала, было жарко. Пышные зеленые луга колыхались под слабым ветерком, и всюду, куда ни погляди, суетились десятки и сотни крупных красивых птиц. Бледно-розовые, с ярко-черными крыльями и хохолком, они стремительно пересекали дорогу перед самой машиной, группами и в одиночку перелетая от цветущих лугов, где было множество всяких кузнечиков, к беловато-красным скалам, в бесчисленных щелях которых располагались их гнезда.
Наши машины стремительно спускались вниз, переваливая с серпантина на серпантин. Мы вторгались в царство гор. Непрерывно визжали тормоза, взлетали вверх облака пыли, гудели клаксоны. После каждого разгона и резкого торможения на поворотах я поначалу инстинктивно поджимался, упираясь ногами в пол кабины. На крутых, до трехсот сорока градусов, поворотах с одного серпантина на другой опасность столкнуться со встречной машиной была вполне реальной. Как мне охотно поведал Коля и в чем я потом сам смог убедиться, столкновения на Чийирчике - не редкость.