Развязка петербургских тайн - Зобин Вадим. Страница 9

— Что же делать? То, что ты сказала, ужасно...

— Буду жить, — неопределенно пожала плеча­ми Маша. — Мне его очень жалко... Он все пони­мает... Уходит на целые дни из дома... Где-то бро­дит с этюдником. Он как будто рад, когда я уезжаю к тебе. Но на самом деле он очень страдает, и я, право, не знаю, как ему помочь.

Они надолго замолчали. С Волги слышался ти­хий плеск и неразличимые голоса рыбаков.

— Тебе надо перестать ездить сюда. Поезжай с Ваней в Москву, в Петербург, в Италию...

— Что это изменит?

— Давай позовем Ваню сюда... Вам надо боль­ше бывать вместе.

— Он не поедет... Вот такие дела, Долли. Долли еще теснее прижалась к Маше и запри­читала, как простая баба:

— Бедная ты моя... За что же на тебя напасть такая... Как же теперь тебе жить дальше...

Набережная. Саратов.

Полиевкт Харлампиевич остановился в лучшей гостинице города — «Европе» на Немецкой улице.

С утра до ночи бродил он по Орловской лес­ной пристани возле дровяных и лесных складов, беседовал с приказчиками, приценивался, торго­вался. Он знал теперь досконально, почем нынче идет кругляк, тес, шелёвка, решетник, лафет, гор­быль... Приказчики относились к нему уважительно, чувствуя в нем человека хваткого, цепкого, та­кого на мякине не проведешь. Так проходил день за днем, а Чернявый никак не объявлялся. Но однажды, когда Полиевкт Харлампиевич уж было совсем потерял надежду, он нос к носу столкнулся с ним. Произошло это на сходнях с дровяной барки, разминуться не было никакой возможности, и Полиевкт Харлампиевич растерялся. Сделав вид, что он не узнал Черняво­го, боком протиснулся мимо него и сразу схоро­нился за штабелем досок. Из-за укрытия он видел, как Чернявый разговаривает с приказчиком, как осматривает штабеля дров. Наконец, Чернявый по­прощался с приказчиком, спустился по сходням на берег и степенно пошел по направлению к пасса­жирским пристаням.

Хлебонасущенский не пошел за ним, боялся, что, заметив слежку, тот почует опасность и тогда уж надо будет брать ноги в руки и бежать.

Вместо этого он снова поднялся на барку и по­дошел к приказчику, с которым разговаривал Чер­нявый.

— Скажи-ка, голубчик, с кем это ты только что беседовал?

Приказчик удивленно покосился на Хлебонасущенского:

— Вот люди! — Он был немножко навеселе, а потому движения его были размашисты, а голос излишне громок. — А энтот — про вас интересо­вался.

— Да-а?! — протянул Полиевкт Харлампие­вич. — И что ж, к примеру, спрашивал?

— Разное, — неопределенно сказал приказчик.

— Тебя, парень, как кличут? — с другого бока подступил Хлебонасущенский.

— Евсеем...

— Вот что, Евсей, выпей-ка за мое здоровье чарочку-другую, — он сунул приказчику зеленень­кую.

— Премного благодарны, — вытянувшись в струнку, гаркнул Евсей.

— Так вспомни, Евсей, о чем тебя этот госпо­дин расспрашивал.

— Какой он господин?! — возмутился приказ­чик. — Такого же подлого звания, как и я. Мужик-с.

— А по виду господин, — сказал Полиевкт Хар­лампиевич.

— Я, когда в воскресенье со своей бабой с обед­ни иду, тоже господином гляжусь... Я от этого му­жика живу недалече. Живет он на Бабушкином взвозе у самой Соколиной горы в собственном дому... Вдвоем с бабой... Детишек навроде не име­ют... А вам-то на что?

Евсей мысленно был уже в ресторации Лохина и уже видел перед собой запотелый графинчик зуб­ровки и дымящиеся огненные щи с мозговой кос­тью.

— Не нужен он мне вовсе, — сказал Хлебона­сущенский. — Так, для разговору... Встретишь его случаем, не сказывай, что я про него интересовал­ся... Народ ноне прилипчивый... Пристанет как бан­ный лист...

— А он про вас сильно интересовался, — ска­зал приказчик. — Кто, говорит, этот мужик... ну, вы, стало быть? Как, говорит, его зовут? Чего, го­ворит, он здеся делает?

— А ты?

— А чё я ему могу ответить? Говорю, лесом интересуется... Ну, я побегу?

— Беги, беги, Евсей...

Гостиница «Европа». Саратов.

Ночью Полиевкту Харлампиевичу никак не уда­валось заснуть. Он ворочался в своей просторной кровати, накрывался с головой одеялом, откиды­вал его прочь, но сон не шел. Он поднялся и, как был в исподнем, стал ходить по номеру. Номер состоял из трех комнат: спальни, гостиной и каби­нета с секретером, где стоял чернильный прибор с перьями для письма и лежала стопка бумаги.

Голова у Полиевкта Харлампиевича гудела. То, что с Чернявым надо кончать, и как можно ско­рее, ему было яснее ясного. Но как к нему подсту­питься? Он ведь зверь осторожный. Да, в придачу знает, что он, Хлебонасущенский, в городе. К тому же не понравилось Полиевкту Харлампиевичу, что два раза кряду заметил он возле себя одного и того же чиновника со стертым лицом. «Может, показа­лось, — подумал он. — Надо настой валерианово­го корня у немца купить. Нервы вконец разгуля­лись».

И опять мысли его вернулись к Чернявому, и он стал укорять себя, что растерялся и не поздоро­вался с ним, полагая, что это насторожит Черняво­го. Потом, наоборот, подумалось: «Как хорошо, что не поздоровался. Людей вокруг было много. По­том, когда Чернявого... когда все случится, фарма­зоны начнут опрашивать всех, глядь, и дознаются, что какой-то приезжий беседовал с ним. Это уже ниточка...».

Защемило в груди, и весь он вмиг покрылся липкой испариной. Дрожащей рукой Полиевкт Харлампиевич налил в стакан воды из графина, вы­пил. Боль ушла вглубь тела, спряталась за груди­ной, как зверь, готовый снова броситься на него.

«Вот так помрешь, и никто знать не будет, что на могильном кресте написать... Похоронят в об­щей могиле с нищими проходимцами. Для чего жизнь жил... Ни детей, ни жены... Да еще этот Чер­нявый...».

Тут он вспомнил о гусарском корнете, векселя­ми которого его снабдила Шпильце. Он полез в портфель, достал их.

«Надо этого корнета сыскать... Ишь, двадцать тысяч в картишки-то просадил... двадцать тысяч за Чернявого — в самый раз... Как бы ловчее к нему подступиться? Казармы полка известно где... На Московской. Но не подойдешь же так запросто к часовому... Это ж полным дураком надо быть... А ежели ему письмо написать и с мальчонкой отдать часовому?.. Напустить побольше туману, романи­ческих слюней... и без подписи. Клюнет!»

Полиевкт Харлампиевич осторожно пошел в ка­бинет. Каждый шаг отдавался усилением боли, и снова выступили капельки пота.

«Что ж у меня жизнь такая собачья? — поду-, мал он. — Люди по ночам спят, с бабами милуют­ся, а я, как пес неприкаянный, подметные письма сочинять должен...».

Он сел за секретер, взял лист бумаги и надолго задумался. Для каждого дела нужно вдохновение... А его-то у Полиевкта Харлампиевича не было. Письмо получилось корявое, ненатуральное. Хле­бонасущенский прочел его вслух: «Корнет! Мне необходимо немедленно вас видеть по крайне не­отложному делу. Завтра в двенадцать часов пополудни я жду вас в кондитерской Фрея, что на Приволжском вокзале. Займите пустой столик и ждите. Я к вам подойду. По прочтении немедленно сожгите письмо».

«Писатель из меня никудышный, — решил Полиевкт Харлампиевич. — Однако прибежит. Поду­мает, что барышня написала. У таких всегда есть надежда, что дочка

вице-губернатора или проку­рора в него без памяти влюбится... Предмет, так сказать, уединенных мечтаний...».

Кондитерская Фрея. Саратов.

Кондитерская Фрея была в городе чем-то вро­де достопримечательности. Гимназистки и гимназисты шумно обсуждали здесь свои дела; сюда мог­ла зайти молодая девушка без кавалера; пожилые дамы любили посудачить о том, о сём за чашкой горячего шоколада. Кондитерская,славилась свои­ми пирожными и мороженым, политым персико­вым вареньем, которое здесь подавали в серебря­ных вазочках.

Даже в будни у Фрея было много народа и по­чти все столики заняты.

Хлебонасущенский заказал чаю с пирожными, и расторопный официант в бежевом фраке с ба­бочкой в мгновение ока уставил его столик тарел­ками с малюсенькими пирожными всевозможных сортов. Полиевкт Харлампиевич приготовился ждать... Но ждать пришлось недолго. В кондитерс­кую впорхнул гусарский корнет Стевлов. В доло­мане с золотым шитьем, в ментике, опушенном мехом, в белоснежных лайковых лосинах он выг­лядел весьма эффектно. Многочисленные предста­вительницы прекрасного пола перестали болтать, есть и во все глаза смотрели на блистательного корнета, который благодаря своим успехам на сце­ническом поприще был в городе лицом весьма из­вестным, особенно среди гимназисток и слушатель­ниц женского коммерческого училища.