Перо ковыля - Семаго Леонид Леонидович. Страница 16

Днем свежий ветер продувает лесок насквозь и выносит на соседнее поле гул моторов и шелест шин по асфальту. Огрубевшие листья нескольких осин тоже шелестят от малейшего дуновения ветра. Зяблику или соловью это, конечно, не помеха: они сами заглушают грохот грузовых составов по рельсам и рев самолетных моторов. Но пение птиц со слабыми голосами слышно здесь только по утрам да под вечер, когда реже катят автомобили и еще не проснулся или, наоборот, успокоился ветер. Перед закатом обращает на себя внимание негромкое поскрипывание, которое сменяется особого рода треньканьем, как будто дергает кто-то раз за разом одним пальцем плохо натянутую скрипичную струну. Этот звук не изменяется ни по высоте, ни по частоте повторения, но, видимо, надоедает и самому исполнителю, и с ветвей крайнего дерева слышится негромкое щебетание, в котором неясно угадываются голоса разных птиц.

Усевшись на кончик сухой ветки, поет чернолобый сорокопут. Он не смущается от того, что за ним наблюдают. Он весь на виду. Сидит грудью к заходящему солнцу, и последние лучи немного розовят и золотят ее чистое перо. Взгляд скрыт широкой черной маской. Спина и голова сверху такого цвета, который почти сливается с начинающей сереть степной дымкой по краям небосвода, и поэтому голова выше маски кажется плоско срезанной. Черные крылья с аккуратной, короткой белой полосочкой плотно сложены. Красив и строг простой наряд птицы. Чуть приоткрывая клюв, сорокопут скрипит, щебечет негромко и довольно неразборчиво. Поет и сам себе хвостом отбивает такт: вверх-вниз, вверх-вниз, вверх-вниз. Раз восемьдесят в минуту, почти темп походного марша. По этим взмахам издали, не слыша голоса, можно определить, что птица поет. Внезапно сорокопут срывается с ветки и летит вдоль опушки на другой край рощицы. Летит, развернув великолепным веером черно-белый хвост, короткими рывками, планируя на развернутых крыльях и «дергая струну» при каждом рывке. В полете напоминает он сочетанием черного и белого цветов сороку. Поскрипев немного на новом месте, сорокопут тем же необычным полетом возвращается на прежний сучок и надолго замолкает.

Кончается май. Все перелетные птицы уже строят гнезда, насиживают яйца, кормят птенцов. Сорокопут прилетел последним, и у него еще ничего нет, кроме места. А летел он в русское подстепье с самого юга африканского континента только для того, чтобы вывести один-единственный выводок и, не мешкая, в обратный стодневный путь. Прилетит ли кто ему в пару, чтобы рощица стала и гнездовым участком?

Утром следующего дня с сорокопутом стало происходить что-то не совсем понятное. Ночь была свежей, заря — росистой и почти холодной, и сорокопут долго сидел на проводе, как и под вечер, грудью к солнцу. Цвет пера на ней был розоватым, и вчерашний закат, когда она казалась подкрашенной его лучами, был не при чем. Трава быстро подсохла, сорокопут поохотился, высматривая добычу сверху и падая на нее по-сорочьи, короткой пикой. Подремал и исчез. Покинуть рощицу он не мог, ведь он уже пел в ней, занял ее, считал своей, да и время для ожидания самки еще не прошло.

И он объявился немного погодя, слетев на обочину откуда-то сверху. Скусил молоденький побег вьюнка и круто взлетел с ним к верхней развилке кривоватого дуба, в которой уже лежало несколько травинок, что-то вроде основания гнезда. Уложив туда же свежий стебелек, сорокопут опустился снова и на этот раз унес перистый лист тысячелистника, потом подобрал клочок ваты, дважды срывал низенькую австрийскую полынь, которую в наших местах называют полынком (она растет на любой земле и на любой опушке в изобилии). Время от времени он прерывал работу и прогонял кого-нибудь из соседей: то трясогузку, то зяблика или мухоловку, но не нападал на них, как на добычу, подобно своему собрату, серому сорокопуту. Он, кажется, чист перед мелкими певчими птицами: птенцов не ловит и самих не трогает. Хотя однажды я видел, как старый, по-снегириному красногрудый зяблик с нескрываемой яростью бросался на самку чернолобого сорокопута. Он не давал ей взлететь, пикируя сверху, заставлял садиться вновь. Нападал не потому, что спутал ее с сорокой и хотел отыграться на ней за чужую вину, а потому, что были те счеты личными. Старается прогнать насекомоядных соседей сорокопут только потому, чтобы избавиться от их возможной конкуренции при ловле мелкой добычи. Может быть, с этой же целью включает он в свое пение их голоса: чтобы им понятнее было.

Сорокопут продолжал строительство, пожалуй, не столько со старанием, сколько с нескрываемым удовольствием. Наверное, на этом этапе оно и не требовало особого умения, потому что птица укладывала материал кое-как, и несколько травинок упало на землю, но сама постройка мало-помалу становилась заметнее. Похоже было, что он начал сооружать гнездо, чтобы время не терять в ожидании самки. У некоторых птиц так бывает — не дождавшись самки, самец строит гнездо, поет около него, хотя все равно может оставаться холостяком на весь сезон. Так поступает, например, крапивник или наш сосед — домовый воробей. Ранней весной воробей, который ни осенью, ни зимой не мог найти себе пару, строит в одиночку гнездо и постоянно выкрикивает около него свою простенькую песню-призыв. Может быть, так повел себя и чернолобый: построю, мол, работа небольшая, и если прилетит запоздалая, все для нее будет готово.

И вдруг — заминка. Очередной прилет сорокопута затянулся. Но минут через пять работа продолжалась в прежнем темпе. Однако после второго такого исчезновения я стал следить за птицей неотступно, не опасаясь помешать ей ни в охоте, ни в сооружении гнезда. Сорокопут, уложив очередную былинку, стал внимательно приглядываться к чему-то на окружающих деревьях. Метнулся к одному из них, трепеща крыльями, завис у кончика веточки и аккуратно взял с нее майского жука. Потом опустился на прямой сучок и, держа добычу на манер пустельги или кобчика — в одной лапе, оторвал у нее жесткие надкрылья, лапки, голову, взял в клюв и перелетел на соседнее дерево.

От неожиданности я не уловил и не запомнил всех моментов его последующего поведения, но увидел нечто необыкновенное. На толстой, без коры и мелких веточек горизонтальной ветви лежала, нежась на солнце, сорокопут-самка. Не стояла, не сидела, а именно лежала, греясь и ничего не делая. Самец как-то робко подал ей очищенного жука и, пока она его не проглотила, сделал попытку добиться ее окончательной благосклонности. В его действиях не было полной уверенности, да, видимо, и самка не была готова сразу после долгой дороги и состоявшейся помолвки к тому завершению семейного союза, к которому стремился сорокопут. А тот, не обескураженный таким приемом, продолжал носить в развилку травинку за травинкой, нашел еще несколько клочков грязной ваты и уложил их туда же, а потом снова угощал самку лучшими жуками, пока не склонил ее к окончательному согласию, после чего с ней мгновенно произошла разительная перемена.

Только что лежала она на ветке, даже не глядя в ту сторону, где старался сорокопут, а тут сама принялась за работу. Выбросила из постройки то, что было на ее взгляд ненужным, и стала носить свежий материал. Чаще другой травы в ее клюве оказывалась полынь, и к вечеру готовое на две трети гнездо снизу выглядело светлым комом от массы подвяленной на солнце полыни. На окончательную достройку и отделку ушло еще два дня работы, с которой самка справлялась уже без участия самца. Тот или пел, или выяснял отношения с двумя соседями-сородичами, которые появились в рощице двумя днями позднее его, или кормил самку.

Когда гнездо было готово, обе птицы стали охотиться вместе, каждая для себя. Но все-таки нет-нет да и просила самка по-детски то, что ловил самец, и никогда не получала отказа. А когда она стала наседкой, сорокопут стал больше охотиться для себя, и самка была вынуждена ловить насекомых поблизости от гнезда сама. Но если ему попадалось что-то особенное, он отдавал ей.

По-прежнему нес сорокопут охрану участка, не отлетая, однако, далеко от гнезда. С сородичами отношения были улажены, и лишь иногда перед закатом то на одной, то на другой границе устраивались непродолжительные, безмолвные дуэли на взглядах. Посмотрят-посмотрят друг на друга, покрутят хвостами, но не так, как при пении, а вправо-влево, вверх-вниз, выписывая перекрещивающуюся восьмерку, и разлетятся. На скворцов, докармливающих выводок в дупле, сорокопут почему-то не обращал внимания. Может быть, потому, что те летали за кормом куда-то через поле. У вороны, поселившейся на другом, за дорогой, краю рощи, хватало сообразительности не лезть к сорокопутам. А когда на опушке появилась праздная сорока, она в ту же минуту пожалела об этом, потому что тут же была изгнана.