Дуэль на троих - Крупин Михаил Владимирович. Страница 5

В действительности, я и не думал дремать. Время от времени скашивал взгляд в свою карту, полуприкрытую вместе со мной буркой, так как впредь решил оберегать свое нездоровое любопытство к местной архитектуре и топографии от любопытства товарищей…

Именно в этот миг история с озлобленной монашкой получила продолжение.

Она вновь влетела в храм на этот раз без крика, но на лице ее читались не менее сильные чувства, пригнавшие ее к нам во второй раз.

Приметив девицу, Пьер вмиг перестал ковырять золотой узор и начал старательно протирать его от пыли рукавом.

Но монашка на него и не взглянула. Через ряды спящих или штопающих свои портки солдат, через пирамиды ружей и груды военного скарба, она – о Боже! – пробиралась именно ко мне и даже не оглядывалась на соленые шуточки и смешки солдат.

Наконец она достигла моей дислокации под решеткой стреловидного окна.

– Послушайте, вы!.. – только и сумела вымолвить запыхавшаяся девушка. Ее переполняли чувства, в ней бурлила жизнь! Я поймал себя на мысли, что мне это вполне импонирует – мне, так уставшему от лицемерия и виртуозной лживости холодных дочек западной цивилизации.

Под буркой я успел свернуть и сунуть карту в портупею. Монашка уже возвышалась надо мной:

– Я требую, чтобы вы сообщили вашей жандармерии, что я никакая не ваша невеста!

Франсуа, пришивавший мой эполет, хотел было заржать, но осекся под моим взглядом.

Я встал перед девицей с самым серьезным видом.

– И рад бы угодить. Но для развода нужны веские причины, а где ж их взять, если мы не успели даже узнать друг друга?

Я почувствовал, как у нее перехватило дыхание от негодования. Девушка бросилась обратной дорогой под дружный хохот солдатни. Но мне почему-то не хотелось, чтобы она уходила. Буквально час назад я услышал от кого-то о ее конфузе у дознавателя – кстати, славного парня, с лицом балаганного актера прошлого столетия, хотя и абсолютно неотесанного в смысле политеса.

– Удивительная страна! – провозгласил я ей вслед. – Человека отпускают, а он требует ареста!

Девушка вдруг резко вернулась.

– Какое ваше дело?! – крикнула мне в лицо. – Скажите им, что это не так!

– Поздно. – Я был по-прежнему невозмутим. – Если людей поженили под сводами церкви, – я обвел пространство рукой, – это уже навсегда.

Люка и Пьер, давно подкравшиеся к нам, беззвучно покатывались со смеху…

Юная монашка, кажется, хотела плюнуть мне в лицо. Но какая же женщина плюнет в того, кто признает себя ее законным мужем (даже в шутку).

Девушка вся зарделась, мгновение смотрела на меня округлившимися и синющими, оказывается, как андалузское небо, глазами, потом опрометью бросилась вон. Но так как сей решительный демарш повторялся уже не единожды, мои солдаты успели, даже не вставая, перегруппироваться в подобие лежачих боевых порядков и умело преградить ей путь. Они явно требовали «третьего акта».

Монашка металась по кругу в поисках выхода, а я продолжал издеваться:

– Куда вы так спешите? У меня масса достоинств!

Наконец девица нашла брешь в плотных пластунских рядах, распинала и прорвала оборону моих дуболомов.

Но я тут же принял трагический вид и метнул свой главный козырь – внезапно перешел на русский.

– Ладно, иди. Насильно мил не будешь!

Она замерла в дверях и удивленно обернулась.

– Вы так хорошо знаете русский?! – вырвалось у нее явно помимо воли.

Я весьма степенно (чтобы не вспугнуть!) подошел к ней.

– Видите, я вас не обманул, у меня действительно масса достоинств, – произнес я, теперь уже на безупречном йоркширском диалекте.

– Йес, ит из! – поддержал меня Поль на своем чудовищном английском.

Лучше бы он этого не делал! Девушка вдруг прыснула. В глазах ее метнулись такие хитрые и чудные чертята-обаяшки, что я малость обалдел…

Но тут Пьер блеснул знанием итальянского, продекламировав нашу полковую «кричалку», переделанную из первых строк «Божественной комедии» бессмертного Данте.

И вдруг монашка ответила. И тоже на языке бессмертного Данте:

– Значит, скоро получите от второй половины! – И совсем по-мальчишески выставила перед нами свой маленький кулачок.

Мы все заорали «о-о-о!!!» (некоторые непроходимые провинциалы – «о-ля-ля!», хотя сей клич давно остался в прошлом веке) и зааплодировали. А наша монахиня с гордо поднятой головой проследовала по предоставленному ей «зеленому коридору».

Все еще провожая девицу глазами, ко мне подошел Поль.

– Бекле, тебе сдавались женщины всех стран Европы. Но с русскими явно не везет.

– Ха!.. Да-а, мои землячки не столь доступны. Но для меня нет невозможного. Дайте три дня – она станет моей и позабудет о своем монашестве!

– Пари? – гаркнул Поль, тут же выбросив в мою сторону руку. Видно, только этого и ждал, засранец. Его хлебом не корми, дай заключить пари.

– Пари!..

– На что? – тут же вылезли сбоку Люка с Пьером.

– На этот ботискаф! – указал я на серебряную гору на цепях. – Гордо именуемый «па-ни-ка-ди-ло!» Кстати, средний род.

– Оно и так мое! – самоуверенно заявил Поль.

– А ты допрыгнешь? – ехидно прищурился я.

– Ага?! – Поль радостно хлопнул себя ладонью по лбу. – Идет! Проигравший сиганет на это чудо с лестницы и вон там отцепит!.. А выигравший – забирает приз. Пьер! Люка! – свидетели?!

Оба с садистским удовольствием разбили наши руки. Скрипнув зубами, я невольно потер запястье, – и на том спасибо, что в руках у них не было сабель.

А ведь это дурацкое пари может оказаться вполне полезным в отцовском деле…

Из журнала Таисии (в послушании Анны)

Трубецкой-Ковровой

…Я совсем уже не по-христиански разозлилась и просто обязана была исповедоваться матушке-игуменье.

Принимая послушание, думала – просто отсекаю душу от всего, столь дорогого прежде мира, а оказывается, это тяжелый труд. Мир осиротел без моего любимого братишки Николая, взятого смоленской битвой, и стал больше не нужен. Чем сильнее убеждали маменька и папа, что я отдала уже сверх меры «дань слезам и горю» и пора «смириться», «пожалеть себя», тем более я убеждалась, что забыть Колю (истинного русского героя, с чьим обликом так мало вязалось само понятие «герой», в этом-то и ужас!) и зажить прежней жизнью с балами, выездами и охотами, с ухаживаньем кавалеров и сплетнями подруг, с прежней милой опекой родных, – уже совершенно немыслимо, потому что стало бы предательством…

Отец, помогающий Ростопчину слагать его воззвания, вызывал во мне тихую ненависть. Вожди ополчения ежеминутно требовали у него оружия и выступления навстречу отступающей армии, а они с Ростопчиным только кивали покровительственно-одобрительно и отводили безотложное дело – назавтра, на послезавтра, на неделю! Писали государю и Кутузову, истово ждали ответной корреспонденции, когда каждый день и миг был дорог! Ведь отцу не было и пятидесяти, а среди московских ополченцев мелькали полностью седые бороды.

Когда мой духовник благословил меня на послушание, конечно же, в семье произошел переполох, но менее, чем я ждала. После поняла, что сравнительно с теми делами, которых опасались (от наложения на себя рук до побега в действующую армию для отмщения французам) эта мера показалась родным вполне либеральной. Признаться, я обдумывала и два первых варианта, но… «наложение рук» – с одной стороны, как-то по-книжному лживо, с другой – противно, да и совершенно против православия, на которое теперь наступает враг. К тому же, это совершенно бы убило маменьку и особенно бабку, на что я не имела никакого права… Что касается побега в армию в мужском платье «для мщения», это дело было не в пример заманчивее. Но, глянув на свою сформировавшуюся грудь и здраво оценив прочие бытовые трудности такого предприятия, которые влечет за собой совместное житье-бытье с мужчинами в казарме, я не без сожаления отвергла эту мысль.