Поединок. Выпуск 8 - Ромов Анатолий Сергеевич. Страница 17

Это называется «точней». Ладно, словесный портрет он из нее потом выжмет. «Кажется, светлые»... Почему его не оказалось у стола в тот момент? Обида, несправедливость, но жалеть поздно.

— Ганна, проследи за письмом. Я сейчас.

Она кивнула. Прихожая — пока здесь все свои. Письмо на «П» — он его видит. Ровнин вышел в переулок. Незаметно и мгновенно посмотрел направо — пусто. Налево, в сторону улицы Плеханова. Там, кажется, кто-то есть. Несколько своих возвращаются из техникума. И кто-то уходит. Кто же это? Там, на полпути, уходят к улице Плеханова три человека. Парень в клетчатой рубашке, женщина с сумкой и мужчина, судя по походке — пожилой. Никого в синей куртке среди них нет. Впрочем, кажется, парень что-то несет в руке, и очень похоже, что это сложенная куртка. Какого цвета у него волосы? Не разобрать отсюда, но, кажется, не темные. Оттенок клетки на рубашке — желтоватый. Как хорошо было бы сейчас догнать его в любом случае, пусть даже этот бросок по переулку засекут. Если это тот самый парень, то уж как-нибудь он бы его взял. Одного-то взял бы за милую душу, причем взял бы тихо, без шума. Нет. Бежать нельзя. Ровнин не спеша пошел по переулку к улице Плеханова. Успеет ли он достать этого парня вот так, тихо, пока тот не завернет в какую-то из сторон? Неужели не успеет? Нет, не успеет. Или — успеет? Не успел. Все трое сейчас завернут за угол. Пожилой мужчина и женщина свернули влево, но они — не главное. Парень в клетчатой рубашке завернул направо, к остановке троллейбуса. Знать бы, что у него в руке. Шум электромотора — это подошел троллейбус, проскочивший в просвете переулка. То, что у него в руке, очень похоже на куртку, по крайней мере, это что-то — плотно свернутое в комок. А может быть, тот, в синей куртке, спрятался сразу же в одном из дворов в переулке? Теперь разбираться поздно. Вот Плеханова. Не спеши, только ради бога не спеши. Ровнин свернул направо и остановился. Троллейбус отходит, и, кажется, парень в клетчатой рубашке успел сесть. Женщина пропала, а вот пожилой мужчина вышел из магазина. Надо было сразу же спросить у Ганны, какая рубашка была у того, кто положил письмо. Ну и недотепа же он. Если бы он сразу спросил о рубашке — всё, он бы его тут же накрыл. Троллейбус отошел уже далеко. Конечно, он может сейчас остановить любую машину и попробовать догнать этот троллейбус. Нет. Пока он остановит машину, троллейбус подойдет к следующей остановке. И потом, что, если это не тот парень? А может быть, этот парень нарочно положил письмо, дождавшись, пока он, Ровнин, уйдет в дежурку? Черт. И ко всему еще — даже при том, что он шел тихо, можно было засветиться. Нет, кажется, он все-таки не засветился. Он шел не спеша, совсем не спеша. Хорошо, надо прикинуть: может ли быть, что он уже давно засечен? Вряд ли. Мало ли людей может выйти из общежития и пойти к улице Плеханова? Значит — прямая передача. Надо было сообразить, что по почте им слать письма на этот стеллаж совсем не обязательно. Конверт вполне можно просто положить в ячейку, минуя почту. Как он и думал раньше, очень похоже, что кто-то из них живет недалеко от общежития. Надо только решить кто: тот, кто положил письмо, или тот, кто его возьмет. Впрочем, может быть, вся эта горячка ни к чему и это снова пустышка.

Ровнин огляделся. Он стоял метрах в десяти от троллейбусной остановки, на углу, но так, что видел отсюда и вход в общежитие. У остановки набралось уже несколько человек. Нужно уходить, стоять здесь дальше и светить — бессмысленно. В любом случае подробный, словесный портрет этого парня он из Ганны выжмет до последней черточки. Кто же он? Обидно, конечно, что он от него ушел. Но только пока ушел.

Ровнин вернулся в общежитие, по дороге незаметно осматривая все дворы. Там, конечно, сейчас не проглядывалось ни малейшего шевеления, ни тени, ни следа парня в синей куртке. И все-таки хорошо, что он не побежал, очень хорошо.

Когда он вошел в общежитие, прихожая была пуста; у стола дежурной стояла Ганна. Ровнин подошел к стеллажу. Письмо в ячейке «П» лежало плашмя, вверх адресом. Это был обычный типовой конверт «авиа», но без штемпеля. Пустышка без штемпеля? Что, почтовой печати нет и на другой стороне? Сейчас переворачивать письмо не стоит: может быть, оно положено условленным образом, и потом, на конверте наверняка есть отпечатки пальцев. Почерк женский. «Здесь. Матросский пер., 6, Пурхову В.» И — всё. Без обратного адреса. Вполне может быть, что женский почерк — это старый трюк. Написать адрес на конверте можно попросить на том же почтамте любую постороннюю женщину. Способ старый, проверенный и довольно надежный: следы скрываются почти без хлопот. Хорошо. Если, допустим, это так, почерк можно скрыть, но отпечатки пальцев никуда не денутся. Если это не пустышка и если письмо до вечера не возьмут, он эти отпечатки снимет сегодня же. Пакеты и пленка для дактилоскопии у него с собой. Пурхову. Пурхов — хорошая фамилия. Ее мог сработать конечно же понимающий человек. Никакого Пурхова в техникуме нет. Он помнит все фамилии на «П», а также на «Пар», «Пер» и «Пор». Есть Поронин, Паршуков и Перчук, и больше ничего, даже отдаленно напоминающего «Пурхова». В то же время «Пурхову В.» — такая фамилия звучит на конверте довольно спокойно и не привлекает внимания.

Ровнин подошел к Ганне, спросил взглядом: ну что? Она молча изобразила что-то лицом — что-то среднее между сожалением и недоумением. Значит, пока он уходил, здесь ничего особенного не случилось. Но если кто-то за это время трогал письмо — мало хорошего.

— Письмо никто не трогал? Случайно не перекладывал?

— Нет.

Некоторое облегчение. Отпечатки пальцев на конверте никуда от него не денутся. Теперь нужно спросить ее как можно вдумчивей и проникновенней.

— Ганна, ты не помнишь, что у этого парня было под курткой?

Она посмотрела ему в глаза:

— Под курткой? По-моему, рубашка.

— По-моему или точно? Какого цвета?

— Светлая.

«Светлой» вполне можно назвать и рубашку в желтоватую клетку. Но все-таки, как бы он ни обнадеживал сейчас сам себя, рубашка ушла. Уплыла.

— Ганночка, может быть, ты все-таки вспомнишь?

— Знаешь, Андрей, честно говоря, на рубашку я не обратила внимания. Помню, что на нем была синяя куртка. И все.

— Хорошо. Тогда вот что: пойди в дежурку, возьми лист бумаги и постарайся описать мне этого парня. Понимаешь? Только не спеши. Посиди, подумай, вспомни и запиши о нем все, что вспомнишь. По очереди, все о его лице, начиная с макушки. Если ты точно помнишь, что волосы светлые, пиши: волосы светлые. Если помнишь оттенок, пиши оттенок. Если, допустим, не уверена, что светлые, тогда: кажется, светлые. Дальше то же самое о глазах. Потом о носе, и в том же духе до подбородка и шеи. Это называется «словесный портрет». Иди. Напишешь — и жди меня в дежурке.

Ровнин сел за стол, снял трубку. Кажется, без дополнительного наблюдения теперь не обойтись. Ладно. Теперь уже выбирать не приходится.

— Иван Константинович, не знаю уж, как и извиняться. Опять Андрей Александрович вас беспокоит. («Звоню по делу».)

— Да, да, здравствуйте, очень рад. Что, неужели опять авария? («Пришло письмо?»)

— Авария, Иван Константинович.

— Надеюсь, легкая? Как и в прошлый раз? («Предполагаете ли вы, что это опять пустышка?»)

Нет, он не предполагает, что это пустышка. Конечно, все может быть, но он не предполагает.

— Боюсь, на этот раз серьезней, Иван Константинович. («Вряд ли это пустышка».)

— Ай-яй-яй! Нужна помощь? («Нуждаетесь в дополнительном наблюдении?»)

— Нужна. Ну и, естественно, поставьте в известность ГАИ. («Прошу установить тщательно скрытое дополнительное наблюдение, а также взять санкцию прокурора на вскрытие письма».)

Словесный портрет, полученный от Ганны через полчаса, Ровнин спрятал, не читая. За столом он просидел, не отходя, до одиннадцати, пока не закрыли дверь, предупредив тетю Полю, что останется на ночь. У стеллажа все пока было спокойно: письмо оставалось в ячейке, его никто не тронул и не передвинул, хотя к стеллажу в разное время подходили до ночи около десяти человек — все свои. После одиннадцати тетя Поля ушла спать в дежурку. Выждав для верности еще часа три, до двух, Ровнин подошел к ячейке. Сначала он изучил расположение письма; потом оградил его для верности четырьмя спичками, установив точное расположение. Только после этого, подняв письмо «за ребра», он аккуратно, как можно аккуратней снял с двух сторон отпечатки пальцев. Спрятав ленту с отпечатками в пакетик, пошел на кухню, разогрел воду в чайнике; когда из носика забила струя, разогрел над паром клей и вскрыл письмо. Осторожно достал из конверта сложенный вчетверо листок. Внимательно осмотрел, прежде чем развернуть. Листок — нелинованный; в отгибе, в правом верхнем углу, хорошо проглядывается почтовый рисунок: голубой жезл Меркурия в голубом же лавровом венке. Листок куплен на почте, и написано письмо, скорей всего, там же. Он развернул листок: почерк мужской, совсем другой, чем на конверте. На пустышку не похоже. Вполне может быть, что и этот текст написан кем-то другим, по просьбе. Сняв и отсюда отпечатки пальцев и спрятав ленту, Ровнин стал внимательно читать текст. Он прочел его несколько раз, до тех пор, пока не запомнил наизусть: