Поединок. Выпуск 8 - Ромов Анатолий Сергеевич. Страница 53

— Стой!

Тень остановилась. Теперь в проеме окна вырисовывался женский силуэт. Он сунул револьвер в карман, хотел было спросить, что она здесь делала, но вспомнил, что сам приглашал ее как-то заходить. Она стояла замерев, с поднятыми к груди руками, и он, насторожась, обшарил глазами комнату. Все было на месте, картина незыблемо возвышалась над сундуком. А вот крышка сундука была закрыта неплотно.

Он помедлил, потом взглянул на девушку.

— Садитесь, пожалуйста, — он кивнул ей на единственный стул у окна. Почему вы так легко одеты?

Она с трудом выдохнула воздух, опустила руки, прошла и села.

— Испугалась, — сказала она улыбаясь, — думала, кто-то чужой.

Теперь свет падал на нее сбоку и очень облагораживал слегка курносое бледное лицо с тяжелой косой пшеничного цвета.

— Мы с вами не знакомы по-настоящему, — сказал Гуляев, пристально оглядывая ее, — меня зовут Владимир Дмитриевич, если хотите — просто Володя. А вас?

— Нина Александровна.

«Что она здесь делала?» — подумал он и спросил:

— Скажите, чья это картина?

— Кто художник? — она повернулась на стуле и посмотрела на картину. — Не знаю. Какой-то сибиряк...

— А кто владелец? — спросил Гуляев, продолжая наблюдать за ней. Она только делала вид, что спокойна, а сама очень волновалась. Грудь ходила ходуном под черным платьем.

— Владелец? — она усмехнулась. — Я. Я купила ее, еще когда училась в Москве на курсах.

Он чувствовал ее напряжение и не забывал о том, что в комнате его несколько минут назад произошло нечто таинственное. Обдумывая ситуацию, он сделал вид, что рассматривает картину. И юное лицо женщины, порвавшей с чем-то в своем прошлом и несущейся с каким-то восторгом отчаяния в неизвестное, показалось ему прекрасным.

— Вам так нравится эта вещица? — произнесла она глубоким ненатуральным голосом.

— Что вы спросили? — он прошелся по комнате. «Как ее удалить отсюда и посмотреть, что она тут делала?»

— Я спросила: вам очень нравится эта вещица? — голос ее набирал силу, она постепенно приходила в себя.

— Очень. Я неплохо знаю школы живописи. Но это что-то совсем свежее, совсем особое, свое.

— Я не ждала, что красный Пинкертон может оказаться столь образованным человеком.

«Знают место работы и должность», — машинально отметил он и сказал насмешливо:

— Вы еще многого не знаете.

«Как ее выгнать отсюда хоть на минуту?» — думал он.

— Простите, что я так вольничаю, но не выпить ли нам по случаю внезапного знакомства чаю?

Прекрасно. Он обрадованно кивнул.

— Вот, — он подошел к подоконнику, где стояли в большой коробке его нехитрые запасы, — это кирпичный чай. Вполне удобоваримый.

— Неужели в наше время отвыкли угощать дам? — спросила она не двигаясь. — Ведь я у вас в гостях.

— Простите, — ответил он сухо, — я ведь по делам, должен переодеться и кое-что сделать. Коли вы подождете минут десять, я сам согрею чай.

Секунду она сидела молча, потом решительно встала:

— Нет, я согрею чай сама. И не кирпичный, — она отвела его руку с чаем, — а китайский. У буржуев он еще есть, — слабо усмехнулась она, — мы будем пить, вы не передумали?

Он послушал, как топочут по расхлябанному дереву лестницы ее каблуки, потом, стянув сапоги, на цыпочках прошел к сундуку. Крышка открылась без труда. Он заглянул внутрь: весь сундук был завален сахарными головками, какими-то банками, пачками развесного чая, под этим видны были длинные коробки. Он хотел было раскрыть их, но женский голос сзади строго произнес:

— Я принесла вам чай.

— Ставьте на подоконник.

Она поставила на подоконник поднос и сказала, точно отвечая на его вопрос:

— Мы сохранили кое-какой запас продуктов. Мы вынуждены прятать то, что у нас есть. У вас, к несчастью, не спросили... Поверьте, это все, что у нас есть. Не умирать же нам с голоду.

— Даете ли вы мне слово, что в доме больше нет скрытых запасов?

— Конечно! Даю честное слово. И давайте чаевничать.

На другой день вечером, при свете огарка, Гуляев прилег и раскрыл Рабле. Он любил этого неистового француза.

Вдруг он оторвался от книги и сел. За сегодняшний день ни разу не попробовал он пробиться к Саньке Клешкову, ни разу не попытался добиться смягчения его участи. Конечно, слова Бубнича его несколько утешили. Не могли начальники из-за одной ошибки так просто забыть заслуги Саньки. Он схватил сапог и начал его натягивать. Сейчас он пойдет в отдел, договорится с ребятами, и его пропустят к Саньке.

В это время на лестнице послышались шаги. Он поднял голову и прислушался. Шаги теперь быстро приближались, он узнал их. Это была Нина. Он нахмурился. А ему-то что? Они заигрывают с ним, потому что он представитель власти, чего же он так расчувствовался?

Постучали.

— Войдите, — сказал он, успевая натянуть второй сапог, благо портянка была уже намотана.

Вошла Нина.

— Владимир Дмитриевич, мое семейство просило узнать, не хотите ли вы принять участие в нашем вечернем чаепитии? Яковлев тоже будет.

Он смотрел на нее. При свете огарка лица почти не было видно, зато пылало золото волос.

«Интересно, — подумал Гуляев, а что все-таки за птица этот Яковлев?»

— Спасибо, — сказал он вслух, — я приду.

Она кивнула и вышла.

Он посидел в раздумье. Конечно, ему, следователю рабоче-крестьянского угрозыска, нечего связывать себя дружескими отношениями с «бывшими». Но с другой стороны, может быть, не все они безнадежны. Скажем, Нина. Ее можно перековать. И потом, надо приглядеться к этому Яковлеву.

Краснея и чувствуя, как во всех этих размышлениях он старательно обходит то самое главное, что заставило его принять приглашение, Гуляев надел свой серый пиджак.

За огромным столом с водруженным посреди самоваром сидело семейство Полуэктовых и Яковлев.

— Добрый вечер, — сказал Гуляев, входя.

— Здравствуйте, здравствуйте, — хозяин поднялся с места, — вот наконец сподобил бог узнать жильца, а то...

— Онуфрий! — перебила хозяйка, пожилая, дебелая, с грустным моложавым лицом, ни днем, ни ночью не снимавшая шали. — Садитесь, гостем будете, имя-отчество-то ваше вот не знаю.

— Владимир Дмитриевич, — сказал Гуляев, садясь на стул, придвинутый ему Яковлевым.

Он уже испытывал раскаяние, что пришел сюда и пьет чай с классовыми врагами. Хорошо, хоть Яковлев здесь. Нина подвинула ему вазочку с вареньем, Яковлев — какие-то пироги. Гуляев откусил пирога и от сладости его, от забытого аромата теплой избыточной пищи весь сразу как-то отяжелел. Когда он за последние годы ел пирог? В семнадцатом году дома, в Москве, на Пречистенке. Еще жива была мать... И тут он отложил пирог и выпрямился. Перед ним сидело купеческое семейство, ело пироги и угощало его, красного следователя, а вокруг орудовали враги, может быть, друзья этого купчика, а рабочие маслозавода не получили сегодня пайка совсем.

Он посмотрел на купца, тот спокойно доедал пирог, поглядывая на гостей, собираясь что-то изречь.

— Владимир Дмитриевич, — спросила Нина, — вы поете?

— Пою? — изумился Гуляев.

— Смешно звучит в наши дни, — понимающе улыбнулась она, — но знаете, мне кажется, лучше всего отвлечься... Ведь вокруг столько ужасов.

— Ну, положим, — холодно сказал Яковлев, тряхнув своей учительской бородкой, — отвлечься почти невозможно. Вчера сожгли продовольственные склады, город остался без хлеба и продуктов, сегодня уже в двух местах была стрельба, пахнет новым бунтом, резней, закрывать на это глаза нелепо.

— А что вы можете предложить? — спросила Нина. — Смотреть на все эти ужасы широко открытыми глазами? Мы уже четвертый год смотрим!

— Но прятать голову в песок и ждать, пока тебя зарежут, это не самое лучшее, — сказал Яковлев, проницательно взглядывая на Гуляева, потом на Нину и словно бы соединяя их этим взглядом. — Не так ли, Владимир Дмитриевич?

— Правильно, — согласился Гуляев, — что вы предлагаете?

— Ничего особенного, просто хочу посоветовать властям во всех этих событиях лучше использовать имеющиеся силы. Мне, например, не по душе еще одна резня. На германском фронте я командовал ротой, а теперь сижу в канцелярии. Завтра же попрошу использовать меня по назначению.