Македонский Лев - Геммел Дэвид. Страница 88

Воины переглянулись, но первым заговорил Ахиллас.

— Этим человеком должен быть Тео, — сказал он. Петар кивнул в знак согласия.

— Да будет так, — произнес Парменион. — Благодарю вас всех. А теперь, Тео, давай немного пройдемся и обсудим стратегию.

— Это невозможно! — вскричал Аттал. — Двадцать человек! Как может Царь путешествовать по вражеским землям лишь с двадцатью людьми? — Согласное бормотание облетело офицеров, собравшихся в тронном зале Филиппа.

— Что скажешь ты, Парменион? — спросил Царь.

— Бардилл — победитель. Он уничтожил македонскую армию. Он желает, чтобы мир видел, что ты идешь к нему как переговорщик, а не как Царь.

— И что ты посоветуешь?

— Делай, как он сказал, — ответил Парменион.

— Чего еще можно ждать от спартанца? — прошипел Аттал. Парменион усмехнулся и покачал головой, когда Филипп призвал Аттала к молчанию.

— Поясни нам, почему дал такой совет, — попросил он Пармениона.

— Не важно, что мир увидит сейчас. На самом деле для Македонии даже лучше казаться… уязвимой. Время — вот что нам нужно. В следующем году у тебя будет армия, равная войску Бардилла. Еще через год тебе позавидует вся Греция.

— Но, — сказал Никанор, — здесь встает также вопрос гордости, вопрос чести.

— Это игры Царей, молодой человек, — перебил его Парменион. — Сегодня Филипп должен расплатиться за поражение брата. Но очень скоро стыд испытают другие.

— Что скажешь, Антипатр? — спросил Филипп. — Ты мало говорил.

— А много и говорить нечего, повелитель. Я согласен с Атталом. Мне не по нраву эта ситуация. Но ты должен ехать — иначе свадьба не состоится. Без свадьбы вторжение неизбежно.

Филипп откинулся на своем сидении и посмотрел на четверых мужчин. Все такие разные, но каждый — с уникальными навыками. Холодноглазый Аттал, который будет убивать без всякой жалости до тех пор, пока это служит продвижению его амбиций. Никанор, безрассудно храбрый и по-собачьи преданный трону, человек, который поскачет в центр смерча, если Филипп прикажет. Антипатр, холодный и рассудительный, воин, которого чтит и уважает вся армия.

И Парменион, который за несколько коротких недель возродил моральный дух македонцев, собрал воинов в единый кулак, наполнив их гордостью и чувством товарищества.

Они были разными и по внешности: Аттал — тощий, с топорным лицом, его кожа обтягивала скулы, а зубы слишком выдавались вперед, придавая ему вид едва прикрытого плотью черепа; Никанор обладал почти женскими чертами лица, стройный, с честными глазами; черная борода Антипатра сверкала как шерсть ягуара, его темные глаза смотрели пристально, изучая и высматривая больше, чем показывало выражение лица; Парменион, высокий и худой, казался младше своих сорока двух лет, но его светлые глаза были озарены очень глубокой мудростью.

На вас я и построю Македонию, думал Филипп. — Возьмем только четверых всадников, — внезапно произнес он. — Мы вместе отправимся в Иллирию и заберем мою невесту.

— Это хуже, чем безумие, повелитель, — запротестовал Аттал. — Там промышляют грабители, разбойники, люди, лишенные своих домов.

— Мы не будем все время ехать в одиночестве, — заверил его Филипп, — лишь несколько миль по Иллирии. Там нас встретят.

— Но почему только четверо, повелитель? — спросил Никанор.

Царь удостоил его холодной улыбки. — Потому что я выбираю четверых. Никто, даже Бардилл, не может указывать Филиппу, сколько человек должны с ним поехать.

После совета Филипп вышел с Парменионом в дворцовый сад. — Как проходит подготовка, стратег?

— Лучше, чем я предполагал. Пока из Фригии не подойдет новая броня, мы работаем очень просто — бег, поединки и несколько элементарных упражнений для отрядов. Что радует сердце, владыка, так это качества бойцов и их тяга к восприятию новых идей. У меня уже есть несколько младших офицеров с хорошим потенциалом.

Филипп кивнул, и двое мужчин отошли в тихое место в дальнем конце сада, усевшись в тени высокой стены. — Знаю, тебе было бы проще, Парменион, если бы мы собрали всех людей в одном месте. Но ты знаешь, почему я не могу сделать этого. Если пойдет слух, что я собираю армию, Бардилл тут же начнет вторжение.

— Только если он поверит, что сам станет целью, — заметил Парменион. — Когда встретишься с ним, убеди его, что собираешься ударить по пеонийцам, что тебя достали их набеги на македонские территории.

— Ты не знаешь Бардилла, он самый матерый волк во всей Греции. Сейчас ему должно быть где-то под восемьдесят — даже сама богиня смерти не может набраться смелости сразить его.

— Насколько крепка его власть в Иллирии?

— Достаточно крепка, — ответил Филипп. — Там обитают три основных племени, но дарданцы, которыми управляет Бардилл, — самое сильное из них. И его армия отменно вымуштрована и дисциплинирована. Более того — они уже победили. И не захотят уступать.

— Поживем-увидим, — сказал Парменион.

Филипп встал. — Я еду на восток в Кровсию. Поставки золота возобновились — но они слишком малы. В мое отсутствие ты будешь командовать армией. Все донесения будут приходить к тебе.

— Как долго ты планируешь отсутствовать?

— Не более двух недель. Затем отправимся в Иллирию — на мою свадьбу.

Филипп взял с собой две сотни воинов и отправился на северо-восток к горам Керкинеса, возвышавшимся к северу от Кровсии. Он никогда не видел приисков и не встречал тамошнего правителя, Элифиона. Но донесения об этом человеке не обнадеживали: он имел близкие дела с Котисом, царем Фракии, и был вторым двоюродным братом убитого претендента на престол, Павсания. Однако Филипп по-прежнему был готов простить эти связи, если сумеет переманить Элифона на свою сторону.

Они пересекли реку Аксий и поскакали через великую Эматийскую равнину, проезжая городки и селения, рощи и леса. Природа здесь была многообразна, и они видели здесь следы льва и медведя, вепря и оленя. Говорили, что на севере обитали пантеры с черной шерстью, но вот уже сотню лет ни одной из них никто не видел.

Перед самым закатом третьего дня Филипп вывел свой отряд на высокий холм, преодолев его, когда солнце уже скрывалось за западными пиками горы Бермион. Небо было затянуто тяжелыми серыми тучами, а за ними солнечный свет красил небеса в пурпур и кармин. Филипп встал в стременах и вгляделся в травянистые луга, леса и горы, прикрывающие его глаза от заходящего солнца.

— Зачем мы останавливаемся, государь? — спросил Никанор, но Филипп не удостоил его внимания, устремив взор на восток, за гордые пики Мессапионких хребтов, к могучим кряжам Керкинесских гор, скалистым гигантам с бородами из снега и в плащах из леса.

Вокруг царя ожидали его люди. Филипп спешился и взошел на гребень холма. Ветер трепал его плащ, ночной холод обдавал его обнаженные руки, но перед ним раскрылась красота земли, и он не чувствовал ничего, кроме очарования заката.

Никанор подошел к нему, положив руку царю на плечо. — Филипп, ты в порядке? — спросил он мягко.

— Посмотри сюда, друг мой, — произнес Филипп. — Пройдет время, и мы станем прахом, а земля останется такой же, все эти горы и леса, холмы и равнины.

— Все они твои. Всё, что ты сейчас видишь, принадлежит тебе.

— Нет. Это обман. Я — слуга, и не более. Но и этого достаточно, Никанор. Это — великая страна. Я чувствую это до мозга костей. И я не увижу её завоёванной — только не на моем веку.

Подойдя к скакуну, он взялся за луку седла и вскочил ему на спину. — Поехали! — приказал он.

Шесть дней неспешного пути привели их к подножию Мессапионской цепи гор, и они стали лагерем в окруженной деревьями лощине.

— Расскажи мне побольше о наместнике Элифионе, — приказал Филипп Атталу. — Я хочу быть завтра подготовленным.

Аттал расстелил свой плащ и прилег у костра. — Он толстый — очень толстый. Одевается всегда в голубое. У него есть три жены, но чаще он проводит время с юными рабами-мальчиками. Он пробыл наместником одиннадцать лет. У него есть дворец, превосходящий все дворцы Пеллы — даже твой. Он собирает в коллекцию статуи и другие предметы искусства — по большей части персидские.