Перешагни бездну - Шевердин Михаил Иванович. Страница 22

—  А так ли прекрасны все здешние   обычаи?   Так ли они без­укоризненны?

—  И у нас рядом с хорошим есть плохое и несправедливое. Но разве в России все хорошо? Едете к нам ниспровергателями зла, когда у вас самих есть зло.

Он остановился, потому что на лице комиссара, бледном, из­можденном, он прочитал нечто вроде улыбки.

—  Скажите, зачем вы, узбек, ездили в Африку, Аравию, Индию и бог весть еще куда?— Он, видимо, не заметил, что у хозяина  курганчи  в  недоумении  вскинулись  его  густейшие брови, и  продолжал: — Разве не для  того,  чтобы, исправлять  в  чужих странах плохие порядки и обычаи, водворять справедливость? За­чем вы, чужак для арабов, брали в руки меч, чтобы освобожд арабов от ига иноземцев, от всяких там инглизов, турок, французов, итальянцев? Да, тогда ваша сабля не висела на стенке михманханы, а рубила головы захватчиков.

—  Йие! — простодушно поразился Мирза Джалал. — Вы меня знаете? Вы   знаете   обстоятельства    моей   жизни? Но, молчу, вы гость, а гостю не задают вопросов.

—  Ничего. Я отвечу. Мы знаем вас, слышали о вас, товарищ Мирза Джалал,  мы — коммунисты,  рабочие,  крестьяне,  батраки России — здесь совсем не за тем, в чем вы сейчас меня упрекнули. Почему вы не допускаете, что есть люди, проникнутые высокими идеалами справедливости, что они беззаветно воюют против зла, гнета, рабства. Они, эти люди, отдают жизнь за свободу и счастье тех, кого они даже не видели в лицо, чьи обычаи для них, как вы сами сказали,  чужие и непонятные.  Таких   борцов   за высокие идеалы у нас называют большевиками. Пример таких людей вдохновляет.

Мирза Джалал думал вслух:

—  Я и сам смотрю. Что за люди? Сколько сложено русских голов, сколько пролито крови, сколько похоронено на чужой земле в безвестности, их имена не высечены на могилах... У ворот Буха­ры я видел молодого солдата. Мертвый, он сжимал в руках винтовку.   У него   на   ботинках   подошвы   порвались, а одежда вся в заплатах. Мертвый, он обнимал винтовку... В Судане мы нахо­дили в карманах у пленных инглизов золотые серьги, вырванные из ушей женщин. Скажи жадному — вот яд, и жадный все равно съест его. Безумие жадности владеет им. А вы? А ваши? Однажды я обедал с красноармейцами в Байсуне. Ели просяную кашу без масла и пили кипяток вместо чая. За что же, за какие цели ваши люди воюют, терпя нужду и лишения?

Снежок все падал, и запорошил камзол Мирза Джалала, и по­белил его черную ассиро-вавилонскую бороду, а брови превратил в клочья ваты.

—  Что ж, вы проникли в суть вещей, но есть ведь еще и связь явлений.   Приглядитесь к бойцам    Красной Армии.   Найдите там капиталиста или бая, помещика или фабриканта. В Красной Ар­мии рабочий с моего   родного   Путиловского   завода,   казанский крестьянин, воронежский батрак. Их позвал Ленин освобождать трудящихся мира от тирании. Они воюют за идею.

Мирза Джалал покачал головой.

—  Идея?   Идеалы?   Я знаю   смысл этих   европейских   слов. И у меня были идеалы. Однако сколько бы не отказывался чело­век слушать клевету, все же, если он долго живет среди клеветни­ков, начинает жить взглядами грязных людей.

—  У бойцов Красной Армии нет корыстных целей, они воюют за справедливость. Историк Тацит — он жил два тысячелетия на­зад— писал: «Мы — римляне — завоевали чужие страны,  побуж­даемые алчностью и распутством». Вот так и по сегодняшний день империалисты завоевывают страны — англичане Индию, японцы Маньчжурию, итальянцы Триполи, немцы Африку. Но даже враги не посмеют сказать, что мы, большевики, воюем, чтобы завоевы­вать...

—  Позвольте, нам... мне, — мягко возразил Мирза Джалал и, ведя рукой  по бороде, смахнул  с нее снежинку. — Мудрость ищите, будто она на дне океана. Вы говорили про римского философа. А я вам скажу про мудреца из Азии, про Ахмеда Югнеки. Он написал в своем труде «Атебат ил хакоик» — «Врата истин»: «Это книга искусства, ибо пока я писал, выбирал одно слово и отбрасывал сто». И еще записал он: «Огонь не тушится огнем». Войны не истребить войной. Разве допустимо проливать море кро­ви и слез, чтобы люди поняли, что они братья? А вы воюете. Поче­му? Старый вол топора не боится. И я не боюсь вам сказать.— И он вытянул вперед темные натруженные кисти рук со вздувшимися жилами. — Эти руки рубили в Судане насильников-инглизов, а куски их трупов разбрасывали среди колючек пустыни, а кости их бросали в челюсти преисподней. О, если бы в законе Мухаммеда имелась хоть одна справедливая буква! Двадцать тысяч судан­цев — борцов за справедливость — на моих глазах скосили за пять минут пулеметы генерала Китченера. И это справедливость!

—  Какая справедливость?

—  Чистая! — Мирза   Джалал   нахмурился.   Что-то   дрогнуло в душе философа  из курганчи. — Справедливость — свойство  из­бранных. Мой друг, суданский   полководец   Ахмед Фадл, был из­бранным, — горячился      хозяин. — Носители      справедливости — «асли» — благородные. Ахмед Фадл был совершенством благород­ства. Справедливость горда. Ахмед Фадл был горд, потому что он защищал Судан от кровавых    колонизаторов.    Справедливость — море, а море не перегородишь. И все же боец за справедливость Ахмед Фадл умер на моих руках, слабый, ничтожный, повержен­ный английской    пулей в час    роковой    битвы на острове    Абба. И разве я сумел  отомстить за  попранную справедливость,  хоть потом я и напоил свой меч кровью поработителей?

Говорил он страстно, убежденно, хотя слегка замялся при слове «асли».

Этим сразу воспользовался комиссар:

—  Возьмем вас. Не в вашей натуре безвольно,  сложа  руки, ждать справедливости. И вы доказали это, сражаясь против не­справедливости в Африке, в Азии, в Бухаре... И на букашку не наступишь, чтобы она не запищала. А вы позволяете себя затоп­тать. Вы не боялись эмира, вы плевали на царских губернаторов. А теперь? Помните у поэта: «Перестал быть воином, закис в уксу­се». Вы заперли ворота в жизнь. В чем же дело? Мы думали, что вы больны, и ждали, когда вы наберетесь сил и придете к нам.

—  И вы первый   постучались   ко мне... — проговорил    Мирза Джалал.

—  Конь спешил домой. И вдруг луна помогла, осветила ворота. Назовите это случаем... счастливым. Случай привел меня к вам.

—  «Слова коснулись ушей хана. Он испустил сердечный вздох, и огонь ярости запылал в его сердце», — бормотал хозяин курган­чи. — Не смотрите так. Я в своем уме. На память пришли слова еще из одной книги. Да, вы меня привели на край крутизны, и я стою   над   бездной. Я жил   тихо,   незаметно. А вы хотите, чтобы я бросился в нее... я, у которого   дни   жизни идут по кругу. Я жи­ву долго, прожил много. На языке   я   держал и мед, и соль, и пе­рец.

—  Еще в далеком прошлом предки говорили: разбивший серд­це матери низвергается  в бездну  преисподней.  Подлецы  и  мерзавцы разбивают сердце вашей матери-родины, а вы наслаждае­тесь сознанием справедливости. И на вас небо не давит? А вы не бросайтесь в бездну, вы перешагните через нее!

—  Чего ж от меня хотят... от старого, усталого, больного?

И он заговорил быстро, взволнованно.

Его давно мучит, беспокоит мысль о себе. Он давно хотел пойти к советским властям попросить работу, но от одной мысли, что ему откажут, все внутри переворачивалось. Ему могли сказать: «Где вы были раньше? Почему мы должны верить вам, бывшему бухарскому вельможе? Бывшему чиновнику губернатора?»

Но каков комиссар! Можно подумать, что комиссар видел, как он метался в постели бессонными ночами? Как в ужасном возбуж­дении он мерил шагами ковры своей комнаты? Как, забравшись в самую чащобу виноградника, остервенело рубил саблей — па­мять о суданском походе — хворост и сучья, лишь бы найти выход ярости? Или этот русский командир подсматривал за ним, подслу­шивал его мысли? А теперь спокойно смотрит сквозь порхающие снежинки и произносит слова, так отвечающие на его самые со­кровенные мысли.

Кто много терпит, на того много возлагается.

Всю жизнь Мирза Джалал испытывал судьбу, терпел лишения, переносил несчастья, оплакивал гибель друзей, не имел личной жизни, нес на плечах свою ношу. Многие падали, раздавленные ее тяжестью, а он все нес...