Перешагни бездну - Шевердин Михаил Иванович. Страница 45

Мужчины ушли в Белую гостиную. Принцессы-воспитанницы остались в столовой. Они дожидались возвращения мисс Гвендолен. В ее присутствии им надлежало заварить и выпить по чашке кофе, по крошечной чашечке в один глоток. Казалось бы, что такое глоток — секунда. Но надо суметь выпить чашечку респек­табельно. Каждое движение за столом — экзамен на аристократизм, а выдержать такой экзамен у мисс Гвендолен-экономки труднее, чем «притащить на себе священного белого слона», по словам бирманской девицы. Понимала это и Моника, и ее подружки — дочери раджей. Но пока девушки ждали свою строгую воспита­тельницу, в Белой гостиной шли разговоры. К словам, доносившимся в открытые двери, прислушивалась одна Моника, потому что мужчины говорили за кофе о ее родине.

В частности, Пир Карам-шах высказал мысль, вызвавшую це­лую бурю возгласов.

—  Наше выступление на Аму-Дарье   сейчас   было бы как ни­когда своевременно. Красная Армия скована на китайской границе, и на помощь Туркестану они не могут перебросить ни одного эскадрона, ни одного полка.

Все сразу загомонили. Доносились отдельные слова, обрывки фраз: «На Амуре обстрелян пароход «Карл Либкнехт», «Артиллерийский налет на русское селение», «Китайские аэропланы корректируют стрельбу орудий», «Конный рейд белых офицеров», «Банды хунхузов в Уссурийском крае. Есть убитые», «Арест три-дцати семи советских граждан в Харбине», «Вторжение через границу двухсот пехотинцев». «О, да это война», «Нападение на заставы», «Десант в устье Сунгари». «Пытки и казни служащих Китайско-Восточной железной дороги», «Убийства, взрывы, устраивают крушения, остановка движения», «Война отвлечет от Запада». «Правительство Великобритании изъявило готовность поддержать акции китайцев. Франция и Америка поддерживают нас»...

В гомоне выделялся громкий голос генерала. Пир Карам-шах едва успевал вставлять слово или задать вопрос. Шум в гостиной нарастал. Временами слышалось хихиканье мистера Эбенезера. Ликер, как всегда, действовал на него размораживающе.

Кто-то острил. Кто-то снова бубнил о войне.

Мисс Гвендолен появилась в столовой в сопровождении док­тора Бадмы, и девочки затрепетали под ее небесным, голубым взглядом. Моника едва не задохнулась.

—  Что с вами, мисс? — высокомерно    бросила    Гвендолен.— Вы больны? Доктор, будьте   добры,   посмотрите моих девочек. Не конфузьтесь. Это доктор. Моника, покажите свои руки. Расстегните блузки! Да не краснейте так, Моника. Когда, наконец, вы научи­тесь держать себя в рамках?

Почтительно поклонившись, Бадма сказал;

— Нет никаких оснований для беспокойства. Девушка совер­шенно здорова.

—  Но...— жестко   проговорила  Гвендолен.— Что ж,  если  она оказалась бы больной, мы отправили бы ее не во дворец, а в леп­розорий.

Возмущенно доктор Бадма пожал плечами. Глядя пристально в глаза Моники, полные слез, он властно сказал:

—  Нет    абсолютно    никаких    оснований    для    беспокойства. И к тому же, — усмехнулся он, — у нас есть все лекарства, чтобы вы,  Моника,   не  беспокоились,   когда  вас   пользует  такой   врач, как я...

Он ушел, провожаемый мисс Гвендолен, оставив Монику в пол­ном смятении.

ХАУЗ   МИЛОСТИ

                                               В шкуре каждого   низкого    духом таится раб.

                                                                   Рашид-ад-Дин

                                               Вообразил ты, что червей топчешь ногами,

                                               а сам червяком копошишься в глине.

                                                                           Камил Абдаллах

На Джалалабадской дороге всегда тесно. Бредут нескончаемой вереницей верблюды, серо-желтые, похожие на придорожные хол­мы. Размеренно шагают кочевники, в тюрбанах столь же белых, как снежные вершины гор. Семенят точеными копытцами ослы, снисходительно таща на себе патанских мамаш с их многочислен­ными чадами. Сквозь толчею пешеходов пробираются автомобили, отчаянно гудя клаксонами и вызывая ярость скачущих на гладких, с шелковистым отливом конях надменных всадников, очевидно, вождей племени или вельмож.

А тут еще в дорожную сутолоку вламывается с режущими пронзительными звуками карнаев и сурнаев толпа неистовых, ни­щенски одетых дервишей, прыгающих, кривляющихся, трясущих­ся, вопящих...

Теснясь, они облепили мотающийся вверх-вниз и во все сторо­ны золототканой бухарской парчи тахтараван, подобие пышного индийского паланкина. Громоздкий тахтараван тяжел. Колышется он на плечах обнаженных до пояса силачей. Им трудно, пот льется по лбу и щекам. Толпа напирает, носильщики изрыгают проклятия и еще умудряются ловко пнуть ногой замешкавшегося оборванца.

Тогда тахтараван нелепо подпрыгивает над головами людей  из-за задернутых парчовых занавесок раздается гортанный воз­глас: «Избавит... бог от беды... нас!» И все нищие, прокаженные, ободранцы, встречные кочевники, просто прохожие подхватывают святые слова и, воздев руки к синеве неба, молитвенно проводят по щекам и бородам ладонями.

В парчовом тахтараване несут обездоленного царственного изгнанника, волею пророка Мухаммеда скитальца и божьего пу­тешественника к святым местам. Сочувствуют и соболезнуют быв­шему властителю, еще не поняв толком, что и к чему, проходя­щие важно и гордо кочевники — верблюжатники. А огненноглазые красавицы – пуштунки, ритмично встряхиваемые своими ослика­ми, расчувствовавшись, тихонько пускают слезу и принимаются шлепать облепивших их гроздьями своих сынков и дочек в нази­дание, чтобы не гневили аллаха и не навлекали на свои головы его возмущения.

Оборванцы и нищие обступают тахтараван.

Хилый старичок, очевидно, главный среди оборванцев, при­нимается ловко орудовать длинным посохом с богатой инкрустаци­ей и, жестоко колотя всех по головам и спинам, расчищает в тол­пе путь все так же дудящим в свои инструменты музыкантам и влекущим   на   своих  плечах  тяжесть  тахтаравана   носильщикам.

С шумом кортеж эмира выбирается из дорожной сутолоки к вы­соченным бухарского вида воротам.

Еще несутся вслед проклятия благородного патана, с кото­рого главный оборванец сшиб ударом посоха белоснежный, по­добный горе, тюрбан, а тахтараван уже несут по аллее высоких тополей. Они толстоствольны и тенисты, и по ним видно, что много лет прошло уже со времени бегства Сеида Мир Алимхана из Бу­хары. В тот год, обосновавшись на чужбине, эмир повелел тайком привезти из-за Аму-Дарьи тополевые саженцы и высадить их в чу­жую землю, дабы они напоминали о стране предков. Но мог ли думать тогда Сеид Алимхан, что на его глазах тощенькие, слабые прутики вымахают в могучие деревья, кроны которых сомкнутся над дорожкой аллеи. Или, быть может, тополя растут чересчур быстро? Или... действительно прошло так много лет.

Прошло на самом деле немало лет. Сеид Алимхан опустил но­гу из тахтаравана на землю. В колене остро кольнуло. Боль от­далась в поясницу. От яркого света, хлынувшего снаружи, в глазах замельтешило. Да, сколько лет прошло. Тогда, в роковой 1920 год, год падения Бухары, Сеид Алимхан чувствовал себя совсем мо­лодым, сильным, неистовым в страстях.

Изгнание сказалось... Не одни тополя растут. Растут и годы и недуги. Стараясь не кряхтеть и не морщиться, эмир величественно поднимается на покрытое ковром глиняное возвышение и усажи­вается лицом к Каабе на тронное кресло — старинное, обитое сук­ном, поточенным молью, с облупленными ножкамд. Мельтешение в глазах рассеивается, и эмир смотрит через головы оборванцев на водную гладь водоема.

Красивый хауз. Берега его зеленеют свежим дерном. По углам высятся круглые шапки привитого карагача — «саада», совсем как в родной Бухаре. Проклятие! Карагачи растут во много раз мед­леннее тополей, но и они, посаженные в тот же год, безобразно выросла и дают уже густую тень.