Перешагни бездну - Шевердин Михаил Иванович. Страница 8
Тяжелыми вздохами откликался на чтение письма Сеид Алимхан. Он старался изобразить на своем застывшем мучнисто-белом лице радость и горесть: радость по поводу того, что нашлась дочь, горесть потому, что дочь в столь ужасном положении. И все, даже самые черствые, не могли не посочувствовать озабоченному царственному отцу.
Но едва ли кто из присутствующих мог предусмотреть, что произойдет дальше.
— Увы, — заканючил эмир, — казна Бухарского государства пуста... рваные кошельки... коврики разные... на кирпичах... сырость, холод... преданные наши молитвенники... радетели... сидят в Бухаре в лохмотьях... голодные... гроша не имеют... заплатить сапожнику, прикинуть подметки на дырявые кавуши... молчите! — Он чуть поднял руку, задребезжав четками, когда по курынышу прошел шелест сочувствия. — Вас, наших слуг, тоже знаем... подхалимы вы, говорящие «добро пожаловать», подносящие нам подносы... пустые... держащие за пазухой камень злословия... сироп во рту... языком лицемерия лижущие пыль следов... Вы готовы удалиться за один рубль... объедаетесь, жиреете... а газии расцветают кровавыми гвоздиками ран...
Решив, что перлов красноречия в духе проповедей достаточно, Саид Алимхан устало откинулся на спинку трона и, изнывая, бормотал:
— Остальное потом... поговорим... скоро теперь.
Все переглянулись. Впервые за многие годы они услышали от эмира подобное. Действительно, надвигаются события,
Но если они надеялись услышать новости, их ждало разочарование. Всем своем видом их повелитель показывал, что разговор его утомил.«Золотая гортань» его нуждалась в отдыхе. Тогда открыл рот и начал вещать Ходжи Абду Хафиз — Начальник Дверей. Эмир ему всегда поручал говорить неприятные вещи. Начальник Дверей отлично умел «расстилать пустой дастархан на холодномполу. Любое его слово сулило гадости.
Тыкая в каждого тяжелым от перстней указательным пальцем, он назвал по именам некоторых из придворных, чем вызвал гневные тиграм, хотя еще никто не знал, к чему он клонит. А он вещал:
— По случаю радостной вести надлежит преподнести счастливому отцу, обретшему дочь свою, полагающееся по обычаю «суюнчи» — святой дар. И надлежит ознаменовать радость подвигами оружия. Вот вы, господин Мир Патта-бек. Вы возглавите отряд газиев и отправитесь в Гиссар, и да трепещут неверные! А вы, Искандер-бек— вы же, сын мученика диванбеги, злодейски казненного революционерами, вы горите жаждой мести! А вы, Кумырбек, вваших жилах афганская кровь, и вы, конечно, не допустите, чтобы ваша родная мать терпела от большевистских властей Бухары. А вы, господин Джахангир-инак, старейший и почтеннейший, пусть ваша мудрость руководит вами в походе...
Закашлявшись совсем жалко, важный, надутый старик фыркнул:
— Эй ты, Абду Хафиз, ты, Начальник Дверей, пусть я уеду. А с кем их высочество будет играть в шахматы? А?
— А вы, Джахангир-инак, забыть изволили, что пророк сказал про непотребство шахматной игры: «Игра сия хуже касания свиньи». Вы поедете! Недаром ваше имя Покоритель вселенной! Еще поедут...
Он называл новые в новые имена царедворцев, которым надлежит переправиться на территорию советской Бухары иначинать войну тайную и явную.
Здесь, вкурынышхане, собрались те, кто именовал себя Бухарским центром, представители стопятидесятитысячной туркестано-бухарской эмиграции: помещики, арбабы, беки, коммерсанты-миллионеры, банкиры, высшие бухарские чиновники, муллы, ишаны, бежавшие от гнева революционного народа. Многие из них привезли с собой полные мешки золота, целые караваны имущества — товары — все, что успели награбить у народа. Пригнали табуны коней, стотысячные отары овец. Эти эмигранты купили земельные угодья, водные источники. Они жили припеваючи, потому что на них работали тысячи вовлеченных в эмиграцию, обманутых простых людей, впавших на чужбине в ужасную нищету и вынужденных пойти к своим же баям в батраки и пастухи. Сами же бухарские баи и чиновники, особенно придворные, жили в довольстве, на покое и меньше всего жаждали испытать тревоги военного времени. В курынышхане поднялся шум. Все в один голос кричали:
— Не поеду!
С улыбкой на губах под тонкими усиками Сеид Алимхан равнодушно разглядывал собрание. Черными жуками перекатывались в щелках меж припухлых век зрачки, застывая на месте на доли секунды, когда взгляд его цеплялся за то или иное лицо. Нервозные возгласы стихли. Эмир меньше всего собирался спорить. Он заговорил, и слова его будто застревали в гортани:
— Принижение ислама... тяжелые времена... бухарцы не падают духом… духовенство «Мохакама-и-шариа» не сломано… господин Мухаммед Шариф Садр проживает тихо... однако проповедует в глубокой тайне... спасение вединении исламского таинства, чтобы в благородной Бухаре халифом навеки утвердились мы — законный государь.
Последние слова Сеид Алимхан произнес с подчеркнутой скромностью — едва слышно. Все поспешили встать и поклониться.
Занимавший до революции высший пост казикалана Бухары Муххамед Шарнф Садр, имевший огромный авторитет среди мусульманского духовенства, и сейчас проживал в Бухаре. Всесильный в прошлом вельможа, изнеженный любитель ковров, любящий умащать бороду духами Запада и Востока, он теперь вел аскетический образ жизни. Недавно в письме, тайно доставленном через границу в Кала-и-Фатту, он объявилсебя мюридом муллы Ибадуллы Муфти, вшивого, вечно немытого, с запасом гнилья дервиша.
Да, требуется проявить всю изворотливость ума. Видно, надвигается нечто, если столпы религии падают ниц перед нищими. Эмир тянул:
— Стоят прочно столпы ислама… а еще пишут из Бухары… Мулла Абдурасул Закун… преданный нам человек... все идет согласно предопределению... любовь к своему халифу, то есть к нам, увеличивается...
Все вытянули шеи да так и замерли. Имя Абдурасула Закуна знал здесь каждый. Русское прозвище «закон» получил он потому, что славился умением толковать законы, и как законовед пользовался авторитетом и в Казани, и в Уфе, и в Ташкенте. Никого он не боялся и осмеливался вступать в споры даже с советскими властями.
Неспроста эмир помянул Мухаммеда Шарифа Садра и Абдурасула Закуна. Оба не уехали после революции из Бухары. Оба молятся во славу ислама, и их не трогают. Разве не ясно, что взроптавшие и отказавшиеся поехать в Бухару придворные — ничтожные трусы?! Улыбка эмира стала зловещей. Многих пробрала дрожь, хоть в курыныше было не холодно. Тут вспомнилось: эмир запрятывал в Кала-и-Фатту знатных провинившихся в зинхану — кладовуюдля конской сбруи при конюшне, так же, как он это делал в Бухаре. Иногда, когда ему делалось скучно, он заставлял наказанных придворных чистить при себе коней, убирать навоз.
И уже невольно кто-то произнес вслух довольно-таки язвительно: «Шакалы есть шакалы, даже если и ходят в визирях. На порванную львиную шкуру заплатки из лисьей шубы ставят». Многие расстроенно вздыхали. Известно ведь, что придворных должностей в Кала-и-Фатту с просяное зернышко, а жаждущих и алчущих управлять делами эмира — свора. Уже поднявшись, эмир вспомнил:
— Да, да... Фоника-Моника-он... наша дочь... царская то есть. У нее должна быть книга... коран, подписанная нашей рукой... драгоценная книга... Если есть, значит, наша дочь... принцесса вроде... выяснить... доложить...
Начальник Дверей склонился к его уху:
— Бухарские муллобачи призваны в покои Бош-Хатын.
— Что? Кто? Почему?.. Почему туда?.. Почему не сюда?..
ПЛАН КЕРЗОНА
Зубами вытащит динарий из навоза.
Латинское изречение
О цветочек ароматный,