Тени пустыни - Шевердин Михаил Иванович. Страница 19

Нелепость! Но тогда почему Керим–хан ходит вокруг да около, просит совета, заискивает?

А если совет подойдет, устроит Керим–хана? Тем самым он, рядовой доктор, сможет предотвратить многие беды. Белуджи свирепы и воинственны. Их вторжение в советские пределы — огромное несчастье… Петр Иванович чуть не забыл, что он только скромный советский врач, что ему никто не давал права вести переговоры с Керим–ханом…

Керим–хан был азиат и остался азиатом. Он хитрил и переборщил в своей хитрости. Он, возможно, и хотел услышать совет. Изощренная его хитрость не допускала, чтобы большевики могли послать в пустыню такого большого доктора просто лечить пастухов и жалких земледельцев от болезней. Болезни посланы аллахом еще Адаму. И со времен Адама люди болеют и помирают от болезней. Станут большевики возиться с какими–то подыхающими с голоду черными людишками — таков уж удел черни — да еще в чужой стране. Другое дело, если заболеет знатный человек, вроде матушки Бархут–хон… Она мать великого вождя. Ее жизнь драгоценна. Для того этот русский доктор и здесь. Но он не только доктор, Керим–хана за нос не проведут. Белудж глубокомысленно сощурился и важно сказал:

— Посоветуй, что мне делать?

— Мое дело лечить… — сказал Петр Иванович и вдруг разозлился: — А впрочем, один совет я дам. Опий выветривает из мозга разум… Запомните, хан: ум человека вылетает из головы вместе с терьячным дымом.

Керим–хан не обиделся. Ловко, как ему, наверно, казалось, он вернул разговор в прежнее русло.

— Самый несчастный тот, кого никто не любит. Меня любит один человек в мире — мать. Что со мной будет, если она… — он закатил глаза, но вдруг застонал: — А тысяча рупий!

Костер потух, загадочными глазами тлели угольки. Влажная темнота южной ночи заползла под покров чадыра, и нельзя было разглядеть лица Керим–хана, но Петр Иванович понял, что он плачет.

Плакал Керим–хан, самый могущественный, самый страшный, дикий Керим–хан, чьим именем матери–персиянки пугали детей. Тот самый Керим–хан, которого побаивались правители могущественных государств.

Керим–хан!.. Угроза нашествия, гибели женщин, детей, резни, истребления всего племени не заставила бы его пролить и слезинки. Говорили про него: «Глаза его сухи, без слез, руки мокры от крови». В час опасности, безысходности он мог бесстрашно подставить шею под удар, только бы не показать слабости духа.

Не на шутку Петр Иванович испугался. Страшно, когда плачет мужчина–белудж. Еще хуже, когда белудж плачет в твоем присутствии. Лучший друг делается врагом, если узнает, что ты видел его слезы.

Утро в долине Герируда пришло в ослепительном наряде из золота и багрянца. Солнце разогнало мрак ночи и мрачные мысли.

…Черная, лоснящаяся физиономия вождя белуджей сияла, бешеные глаза его прыгали. Бархут–ханум лучше. Бархут–ханум соизволила выкушать чашку кислого молока, совсем маленькую чашечку — но какая радость!

Керим–хан пританцовывал, хлопал всех по плечу и вопил:

— Проснулось мое счастье! К матушке возвращается здоровье!

За утренним чаем он даже спел. Он пел, пощипывая струны кобуза и поглядывая хитро на мистера Джеффри Уормса, который ел, как всегда, много и жадно.

Керим–хан пел:

Я хваленый, перехваленный богатырь, иах!

Ой, я «ветров» козлика испугался, иах!

По площади дастархана я гарцую на осле, иах!

Во мгновение ока пузо набиваю хлебом, иах!

Большим шутником был могущественный вождь. Но нельзя сказать, что шутки Керим–хана нравились доктору. Не нравилась ему и бутылка водки, которую Керим–хан один осушил за завтраком. Петр Иванович терпеть не мог пьяниц, да еще таких, которые спьяна лезут с нежностями, тыча прямо в лицо жесткими жгутами своих усов.

А белудж никак не хотел угомониться:

Я богатырь: над блюдом плова

Я разгоняю полчища мух.

Я богатырь: ударом молниеносного копья

Вытаскиваю из печи лаваш.

Улучив минутку, Алаярбек Даниарбек шепнул Петру Ивановичу:

— Инглиз утром показал хану письмо. Какое? Откуда? От Томсона генерального консула инглизов в Мешхеде. Хан гневался. Томсон пишет: тогда–то и тогда–то белуджи должны перейти границу. Есть такой у инглизов с Керим–ханом договор, оказывается. Если границу не перейдут, хана схватят и отвезут в Феррах. Хан гневался, очень гневался.

После завтрака Керим–хан ушел в чадыр Бархут–ханум.

— Коллега, — сказал мистер Уормс, — вам нельзя оставаться здесь… Опасно оставаться. Учтите, мне наплевать… Но я отдаю дань своему великодушию.

У Петра Ивановича вырвалось:

— А не сделать ли наоборот?

— Ого!

— Великодушие за великодушие. Зачем вы подзадориваете Керим–хана? Спорите? Он споров не переносит… особенно когда пьян.

— Это совет? — поморщился мистер Уормс. И вдруг расхохотался: — Эх, я так и знал. Вы, доктор, не только доктор. Выслушайте мой совет, дорогой. Занимайтесь медициной. Только медициной. А кто выходит за границы своего дела… поверьте моему опыту путешественника… Ля–ля–ля…

Петр Иванович настаивал:

— Гость на Востоке священен, но только до порога.

— Вас здесь терпят, господин большевик, как врача, но в советниках–большевиках здесь не нуждаются.

Яснее мистер Уормс не мог выразить свою мысль.

— Бархут–ханум лучше, — продолжал Уормс, — пользуйтесь случаем. Получайте благодарность. Рупии и…

— Гениально придумано. Керим вспыльчив от природы и пьяный не знает удержу. А вы наступаете ему на любимую мозоль…

— Ого, и угрозы… Англичанин никого, кроме бога, не боится.

Ответить Петр Иванович не успел. Вернулся хозяин дома.

Он пошатывался. Лоснящеея лицо его источало довольство и спиртной перегар, глаза заволакивала тень.

— Свиньи! — заорал он.

Все вздрогнули от неожиданности, но, оказывается, Керим–хан никого ругать не думал.

— Свиньи… Много диких свиней… кабанов полно в камышах. Пасутся, поганые, камыш жрут, в мелководье рыб ловят. Здоровые, жирные! Клыки во!.. Нам, мусульманам, не пристало… пиф–паф… Вы кяфиры. Вам можно. Едем в камыши… пиф–паф! Еще там «хаусы» есть, вот такие коты! И козлы! Фазаны!..

— Мне пора, — мрачно сказал Петр Иванович. — Вы знаете, у меня дела экспедиции. Позвольте мне уехать.

— Пиф–паф! — орал Керим–хан, и слюна текла по его черным усам. Люблю тебя, урус. Хороший ты человек! Едем пиф–паф.

И тут же, оттащив его за чадыр, пьяно зашептал в ухо:

— Зачем с инглизом шушукаешься? Заговоры? Хитрости?

Доктор заглянул в глаза Керим–хана, потемневшие от ненависти, и холодок коснулся сердца.

— Мы — врачи. Он и я. И у нас есть врачебные секреты. А меня отпустите! Останется при Бархут–ханум мистер Уормс…

— Так он все–таки врач? Ты думаешь?

Керим–хан потащил всех на охоту. Разве неистового белуджа переспоришь! Пришлось покориться и поехать. Так вышло. Судьба! А «судьба» была шумлива, сильно пьяна, навязчива и болтлива.

Петр Иванович пожимал плечами и, откровенно говоря, все ждал… Он мог ждать чего угодно от Керим–хана, от его дурной головы, затуманенной винными и терьячными парами. Петр Иванович только приказал Алаярбеку Даниарбеку не отставать от него ни на шаг.

Алаярбек Даниарбек вообще ни в каких разговорах не участвовал. Он молчал. Он не переносил Керим–хана. В первый же день по приезде Керим–хан оборвал его на полуслове. Маленький самаркандец считал, что делает честь Керим–хану, садясь за один с ним дастархан.

Алаярбек Даниарбек почернел, пожелтел, осунулся. Он болел. На Востоке болеют от обиды. Петр Иванович хорошо знал своего спутника, знал его чрезмерную впечатлительность. Сейчас доктору вовсе не хотелось смеяться. Обстановка не располагала. Но при взгляде на Алаярбека Даниарбека Петр Иванович невольно улыбнулся. Да и как сдержать улыбку? Маленький самаркандец так походил на кожаный бурдюк, нелепо раздувшийся от воды и растопыривший ножки и ручки–коротышки. В бурдюке что–то бурлило и ворчало, словно вот–вот он лопнет.

Петр Иванович прислушался к бурчанию бурдюка. Поразительно — бурдюк декламировал газель поэта Ансари: