Тени пустыни - Шевердин Михаил Иванович. Страница 30

— Мы решили, — и дама прикусила губу.

— У девочки теперь есть отец и мать.

— Да–да! — крикнула Гульсун. — А ты не лезь, мадам… Посмотри на себя. Персиянку корчишь из себя. Захотела ворона павой ходить, да разучилась и по–вороньему прыгать.

— Молчи, жена, она не посмеет взять ребенка.

Дервиш говорил спокойно, медленно, очень медленно, но вдруг на его лице сквозь бронзу загара проступила бледность. В ворота с топотом въехали четыре вооруженных всадника.

И не надо было быть догадливым, чтобы понять, кто были эти всадники и зачем они появились. За стремя одного из них, одетого в форму офицера персидской жандармерии, держался рукой почтенный родитель красавицы Гульсун, владелец и хозяин постоялого двора старый Басир. Он был весь в пыли. Лицо его лоснилось от пота. Видно, всю дорогу он бежал. Последним въехал во двор на чудесном коне, судя по одежде, араб. Он кутался в шелковый бурнус, лоб ему перетягивал узкий черный в клетку шнурок — агал.

В какое–то мгновение Сулейман заслонил и оттеснил дервиша за столб в тень, а сам выступил вперед и, уперев руки в бока, мрачно глядел на всадников.

— Кто здесь женщина по имени Гульсун? — выкрикнул офицер, подняв высоко в руке лист бумаги.

— Я! — выступила вперед молодая женщина. — Эй ты, мешок с дерьмом! Ты вовремя приехал. Караул! Ты сидишь точно шах и смотришь спокойно, как отнимают у матери ребенка! Караул!

— Чего кричишь ты, мужичка! Будь почтительна с господами.

Жандарм мгновенно оценил обстановку и, спешившись, с вежливейшими поклонами зашагал к автомобилю.

— Не все делаются важными господами, как вот этот бандит с большой дороги. Он думает, что ему все руку должны целовать. Один царь, другой раб. Держи его! — взвизгнула Гульсун, потому что тем временем векиль решительно помог жене с ребенком подняться в машину. Заревел мотор.

Но Гульсун на то и была простой степнячкой, чтобы не разбираться в том, что вежливо и что невежливо. Она с визгом вскочила на подножку и вырвала бесцеремонно ребенка из рук дамы. Шофер резко повернулся на сиденье и ударил Гульсун. Выругался жандарм. Все кричали. По двору бежали люди…

Прижимая к груди девочку, Гульсун соскочила с подножки. Автомобиль загудел и, разгоняя людей, выехал со двора караван–сарая. Красный, потный жандарм поглядел на араба, взиравшего с любопытством на происходящее, и крикнул:

— Кто муж этой крикливой потаскухи?

— Я… я муж сигэ Гульсун.

В наступившем внезапном молчании старческий голос проскрипел так странно, что цветноглазый дервиш вздрогнул. Скрытый деревянным столбом от взглядов людей, толпившихся во дворе, он лихорадочно изучал всадников, все еще стоявших у ворот, и особенно араба.

Когда жандарм задал вопрос: «Кто муж Гульсун?», дервиш невольно сделал шаг вперед, но Сулейман помешал ему.

— Я муж, — говорил, шамкая беззубым ртом, маленький хилый старичок, с низко надвинутой на лоб бязевой чалмой. — Она моя сигэ, она по договору, написанному у казия, моя сигэ. Если скверную бабу в кувшине воском запечатать, и там она свои скверные делишки будет творить. И пусть она идет домой сейчас же и разожжет очаг…

Гульсун показала ему язык.

— Убирайся, слизняк! Срок нашего брака уже прошел. Ты получил развод. Теперь я для тебя — что спина твоей матери… Не подходи.

В трясущейся руке старца запрыгала суковатая палка, нацеленная в голову Гульсун. Но лучше бы он и не пытался ударить молодую женщину. Произошло такое, что и видавшие виды фарраши рты разинули.

Визжа и плюясь, молодая женщина вцепилась одной рукой в бороду мужа, а другой принялась колотить его по чему попало.

— Вот тебе! Получай!

Старик с трудом вырвался из рук рассерженной красавицы. Он прижался к коню одного из фаррашей и, хлюпая носом, пытался повязать голову распустившейся совсем чалмой. И тут все увидели, что вместо ушей у него белые ужасные шрамы.

— Ох, — хрипел он. — Не буду, не буду… Иди сейчас же, Гульсун, домой… Проклятие! Разве, женясь временно на Гульсун, я не уплатил Басиру за материнское молоко два тумана, еще туман на случай развода?! Разве я не дал еще за нее зеркало, и лампу русскую со стеклом, и расшитые туфли?.. Ай–ай! Эй, Басир, прикажи своей дочери–потаскухе идти домой… А сладости, а ситцевые шаровары, которые я ей подарил… Я из–за скверной девки разорился… Иди домой, сучка…

Гульсун не успела и рта открыть, как жандармский офицер с рычанием «Взять его!» ударом нагайки сбил старикашку с ног. Мгновенно фарраши свалились со своих лошадей и, набросившись на него, скрутили ему руки за спиной. А он все кричал: «А мешочек хны, а расшитый платок!..» Но вопли оборвались криком. Ему воткнули кляп из тряпки в рот. Пока тащили обмякшее, неподвижное его тело к лошади, офицер сложил ладони рупором:

— Именем шаха! — прокричал он. — Разойдитесь и займитесь своими делами.

Но жандармский крик не устрашил Гульсун. Она все так же визгливо вопила:

— Что такое! Детей похищают! Кругом бандиты! Людей хватают, караул! Где мы живем?

— Замолчи, женщина, — важно заявил офицер. Он уже сидел, подбоченившись, на своей лошади. — Тихо! Есть повеление взять безухого дервиша. Арестован государственный преступник. Пойман шпион злокозненного государства! Р–разойдись!

И уже совсем другим голосом он подобострастно обратился к человеку в бурнусе:

— Дело сделано. Прикажете, ваша милость, господин Джаббар, ехать? А ты, потаскуха, молчи и помни: в благословенном государстве нашем порядок и спокойствие. Если ты, женщина, поставишь на голову золотой таз и пройдешь пешком через всю Персию от Маку до Бендер Чахбара, то и тогда к тебе никто не посмеет прикоснуться… Ха–ха!

Всадники ускакали, подняв облако соляной пыли. Уехал и араб, так и не оказавший ни слова.

В караван–сарае наступила неожиданная тишина. Басир сидел на коновязи и, словно рыба, разевал и закрывал рот. Его била дрожь, сердце выпрыгивало из груди. Он давно уже что–то хотел сказать, но громовой голос жандармского офицера и, вернее даже, трепет перед начальством никак не позволили ему вставить и словечко. А тут еще сердце куда–то раз за разом падало, и ему сделалось совсем плохо. Отчаянным усилием воли он принудил себя встать и поплелся к воротам. Взмахами руки он, видимо, пытался привлечь внимание быстро удалявшихся всадников. Но Сулейман подскочил к нему, локтем зажал голову под мышкой и потащил в помещение.

— Надо уходить, — сказал дервиш, когда Сулейман вернулся.

— Он лежит в каморке. Ручаюсь своей бородой, он закается теперь бегать за жандармами.

В голосе Сулеймана звучали жесткие нотки.

— Когда этот проклятый Басир вел жандармов сюда, чтобы схватить вас, они встретили муллу, и тот им рассказал, что Гульсун сделалась сигэ дервиша. А жандармы и искали дервиша. А тут подвернулся старикашка… муж Гульсун… Они и приняли старикашку за вас. Но они приедут на пост и сразу же, при первом допросе, поймут, что ошиблись. Не та дичь.

— Дичь?

— Старикашка попал, потому что безухий. Искали–то безухого. Дичь настоящая вы, а не старик.

В свою очередь дервиш спросил:

— Сулейман, а ты знаешь, кто был тот… араб?

Сулейман недоумевающе пожал плечами:

— Тут много арабов из Сеистана… Тут, в Хорасане, много живет арабов. Они кочуют по краю пустыни Дешт–и–Лут. Много их. Бегают как жуки…

— Он не араб… Он… самый страшный, самый свирепый… Если бы только он знал, что я тут стою за столбом…

Шарканье ног у порога не дало дервишу договорить.

В каморку ввалился теймуриец. Он с нескрываемым интересом посмотрел на дервиша.

— Ага, вон ты кто!

— Спрашиваю тебя: ты поведешь меня через Немексор? — резко спросил дервиш.

— Значит… вон кого ищут уже два дня.

— Ну!

— Конечно, поведу. Такого нельзя не повести… А дурак безухий аробщик попался по глупости. Двадцать лет с тех пор прошло, как отрубили ему уши за воровство, а умнее не стал. Идем!

Когда они быстро шли, прячась за стеной постоялого двора, к ним выскочила растрепанная Гульсун.