Тени пустыни - Шевердин Михаил Иванович. Страница 38

— Эй, Эусен, рубить, что ли? — растерянно спросил калтаман, добровольно взявший на себя обязанности палача.

Склонившись над распростертым Овезом Гельды, старик с раскосыми глазами, названный Эусеном, пожал неуверенно плечами.

— Руби его! — нестройно загалдели калтаманы. — И поедем. Еще красные звезды наедут…

— Да, да, — проговорил Заккария, — месть вопиет… Только нельзя ли без… этого, так сказать, крови… культурнее… В коране тоже говорится: «Пленных оставьте в пустыне, не проливая крови. Пусть без хлеба и воды там останутся… Умрут своей смертью… без крови». А рубить — варварство. Вы уж лучше арканом его…

Он вдруг громко сглотнул. Его душила тошнота. Не оглядываясь, он побрел к стоявшим в отдалении коням. Он вобрал голову в плечи и зажал уши ладонями, чтобы только не слышать удара и вскрика…

С презрением посмотрел ему вслед Али Алескер и живо повернулся к калтаманам:

— Давайте мешок, веревки! Быстро!

Часть вторая

РОЗЫ В ХОРАСАНЕ

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

Хафская богом проклятая степь Даке Дулинар–хор известна своими гиблыми ветрами.

Во всякой пустыне знойно, душно, песок лезет в глаза, в рот. Мучит жажда. А вот в Даке Дулинар–хор ко всем прелестям прибавляется еще особенно въедливая соль. Соляная пыль воспаляет кожу, разъедает глаза. От мельчайших соляных кристалликов, твердых, острых, точно острие иголки, чешется все тело, трескаются губы, распухает язык. И нет спасения от соли.

— Ад самого дьявола, которого побили камнями, обязательно сделан из соли. Такова воля аллаха.

Слова об аде и аллахе в сочетании, похожем на богохульство, подхваченные соленым ветром, глухо прозвучали над простором соляного озера Немексор, и едва ли их кто услышал в проклятой богом соляной Хафской степи.

Слова, полные презрения к всемогуществу творца всего сущего, вырвались с сипом из просоленной, воспалившейся глотки Алаярбека Даниарбека, сидевшего на таком же плотном, как и его хозяин, хезарейском жеребчике. Крепыш богохулец нервно перебирал круглую цвета перца с солью бородку, не то седую, не то посеревшую от соляной пыли.

— Только мой свихнувшийся доктор может затащить Алаярбека Даниарбека в ад! — воскликнул крепыш. — Только мой доктор! И долго нам еще месить соль и солью натирать свои чирьи?

Он заерзал всем туловищем в седле и продолжал живописный диалог сам с собой:

— Мой доктор истинно дивана. Ну напоил нищего странника, ну дал ему лекарства! Но посадить на коня, а самому ковылять пешком по соляным кочкам… Нет! Зачем? Проклятый нищий, из–за которого мой Петр Иванович шлепает усталыми ногами, разве стоит забот? Барахтался нищий в соляной похлебке наподобие барана с отрубленным курдюком, и какое наше дело? Барахтайся себе. Ну показал доктор сверхдоброту, ну помог… Но сажать прохожего на лошадь, а самому, умирая от жажды, брести пешком!.. Нет!

Рассуждал Алаярбек Даниарбек отлично. Но что стоило ему предложить, например, доктору своего хезарейского жеребчика, а самому пройтись, поразмяться? Нет, Алаярбеку Даниарбеку это и в голову не пришло. И не потому, что он был такой уж бесстыжий. Просто он разозлился, почему доктор не внемлет его советам.

Надвинув низко на лоб козырек полотняной своей фуражки, чтобы защитить глаза от острых песчинок, Петр Иванович шагал не торопясь, ничуть не досадуя на жару, ветер. Сколько раз на своем веку он шел вот так по пустыне. И так же под его каблуками потрескивала соляная корка. И так же не было ничего печальнее вида мертвых озер. И так же на версты кругом не было ни живого листика, ни былинки. И так же белые просторы соли слепили глаза да раскаленный песок обжигал ноги даже сквозь толстую кожу подошвы.

Но доктор не жаловался. Более того, он, как ни удивительно, находил в пустыне дикую красоту. Здесь, в пустыне, ему свободно дышалось.

— Мои далекие предки, вероятно, кочевали по таким пустыням, — говорил он, посмеиваясь. — И во мне сказались их привычки и склонности. И право слово, я не без зависти посматриваю вон на того теймурийца, копающегося там, далеко, в соли. Простор, безлюдье, тишина… Сколько глаз видит, кругом ни души. Легко думается и мечтается в пустыне. Медленно идет время в пустыне. Забывает человек о заботах в пустыне.

Тихое бормотанье за спиной напомнило, что и в пустыне есть заботы. Позади, на коне доктора, покачивался, едва держась в седле, еле живой, возможно умирающий, путешественник, подобранный сегодня у черных береговых скал Немексора. Алаярбек Даниарбек решительно возражал, но доктор не послушал. Он даже рассердился. Приказав помалкивать, он заставил своего неизменного спутника смахнуть с лица странника соляную пыль и протереть губы, ноздри и глаза влажной тряпкой. К великому негодованию Алаярбека Даниарбека, доктор потратил весь скудный запас оставшейся во фляжках воды, чтобы напоить несчастного.

— Ты проехал бы мимо. Ты, Петр Иванович, уже проехал мимо и не увидел под песком кучу лохмотьев. Это я заметил его на свою голову. Это я сказал тебе, Петр Иванович, — едва слышно ворчал Алаярбек Даниарбек.

— А у вас, Алаярбек Даниарбек, доброе сердце, мягкая душа.

— Вот увидишь, Петр Иванович, ты помог степному скорпиону, а скорпион жалит помогающему руку. Он вор. У него оружие, у него полна мошна денег. Зачем он шлялся по соляному озеру, лез в трясину, хлебал соляной суп? Конечно, он опасный человек, он не иначе спасался от властей, он убийца… Бросил бы ты его, Петр Иванович, не связывался бы с ним…

— Он болен. Ему надо помочь.

Свой протест Алаярбек Даниарбек выразил тем, что хлестнул хезарейского конька побольнее и бросил своего доктора посреди пустыни возиться со странником. Алаярбек Даниарбек надулся. Он и к вечеру не счел нужным сменить гнев на милость. Он делал вид, что ему наплевать, что доктор с полудня тащится пешком, измучен жаждой и усталостью. И все из–за глупого великодушия. Уже не раз в своих странствованиях с Петром Ивановичем по пустыням и горам Азии Алаярбек Даниарбек удивлялся и возмущался, что доктор лечит больных врагов.

«Прежде всего мне важно лечить человека, — утверждал Петр Иванович. А кто он — неважно! Он — больной, я — доктор и обязан его лечить».

Так и сейчас. Петр Иванович и понятия не имел, кого он посадил на свою лошадь…

Странник, придя в себя, все порывался что–то сказать. В глазах его читалось удивление и даже испуг. Но доктор решительно пресек всякие разговоры и принялся насвистывать, когда незнакомец забормотал, пытаясь привлечь его внимание.

Позже, вечером, на привале Петру Ивановичу все же пришлось выслушать странника.

Слабым еще, но решительным голосом, пытливо вглядываясь в глаза Петру Ивановичу, странник заговорил:

— О святой пророк, о Абулфаиз! Да вознаградит рука Али твою руку, чужеземец, которая зажгла снова потухший светильник моей жизни!

И так как доктор молчал и даже не повернул головы, странник продолжал:

— Ты меня спас от смерти. Спас, не ожидая награды и не желая слушать благодарности. Я не нищий, я хочу отблагодарить тебя за великодушие.

— Нет, — сказал холодно доктор, — спрячь свое золото. Советская власть послала меня в Иран лечить людей, а не наживаться на несчастьях бедняков.