Тени пустыни - Шевердин Михаил Иванович. Страница 63

Но одно дело — имение Баге Багу, где каждый вход и выход охраняется вооруженными с головы до ног курдами. Другое — степь, кишащая беспокойными и вечно мятежными кочевниками, которые только и думают, как напакостить всем, кто сыт и хорошо одет. Уже путешествие в автомобиле доставило Али Алескеру массу беспокойств. Пришлось самому держать «дорогого гостя» чуть ли не за шиворот. А в хезарейском кочевье и совсем пришлось туго. Как тут углядишь за пленником, когда чадыры сшиты на живую нитку и ни одного дома. Связать Зуфара? Не гуманно! Пришлось запереть Зуфара в хлеву для овечьего молодняка.

После ужина Али Алескер приказал зажечь фонарь и в сопровождении своего шофера Шейхвали отправился в овечий загон.

Войти в хлев для ягнят оказалось невозможно. Вход походил на лисью нору, и живот Али Алескера наверняка в нем застрял бы. Попав в кружок света от фонаря, курд, стоявший на страже, зажмурился и мотнул головой на хижину:

— Спит…

— Он сам зашел туда? — поинтересовался Али Алескер.

Курд помотал отрицательно головой. Жестом он показал, как пришлось пленника втолкнуть в нору.

— Вы, его… тьфу… не били?

— Мы… э… осторожненько положили его туда. Ему там лучше, чем в люльке.

— Нельзя, чтобы он ушел, — сказал Али Алескер, суя стражнику монету. — Понял? Большая беда на голову тебе, если упустишь.

— Он не уйдет. Отсюда и суслик не выберется.

— Хорошо… Пусть полежит в… люльке. Если попросит пить, дай!

Он наклонился к норе. Густой запах овечьей мочи ударил в нос. Его чуть не стошнило.

— Тьфу–тьфу! Эй, это мы, дорогой! — окликнул он. — Как дела, дорогой? Здесь ты в безопасности, дорогой!

Не дождавшись ответа, Али Алескер ушел. Он вздыхал тяжело, всей грудью. Какой спертый воздух там, тьфу–тьфу! Он от души жалел молодого хивинца. Надо спросить у старосты, нет ли другого подходящего места. В наш двадцатый век недопустимо такое негуманное обхождение.

Именно потому желтый кружок света от фонаря долго ползал между чадырами, а голос Али Алескера под вой, лай, визг хезарейских собак все спрашивал: «Где ваш староста?»

Запуганный событиями дня, староста Мерданхалу не откликался в надежде, что поищут–поищут и — бог снизойдет — надоест искать и перестанут. Но Али Алескер все бродил по Гельгоузу, спотыкался об ослиные седла и продолжал звать:

«Эй, староста! Тьфу тебе на голову!»

Собаки разбудили все кочевье. Мерданхалу взвесил на весах предусмотрительности хорошее и плохое, что сулил разговор с этим бурдюком жира, разъезжающим на «пыхпыхающей» блестящей арбе, и наконец решил найтись.

Страшно суетясь, беспрестанно бормоча «а»! «ох»!, «боже, храни нас от бед!», Мерданхалу объявился в чадыре, мимо которого Али Алескер проковылял в своих шлепанцах уже раз двадцать.

— Что угодно вашей милости, горбан? Мету своей бородой следы вашей милости! Извините, осмелился заснуть, горбан!

Али Алескер заставил старосту пригласить его к себе в шатер и зажечь керосиновую лампу. Помещик и виду не показал, что заметил в шатре постороннего. Кутаясь от свежести степной ночи в верблюжий халат, у потухающего очага восседал Алаярбек Даниарбек и прутиком ворошил красные угольки.

«Они тут беседовали. Они советовались, — мелькнуло в голове помещика. — Что этому большевику здесь надо?»

Но самое удивительное — только теперь Али Алескер разглядел, что в глубине шатра сидят пять–шесть хезарейцев. Пряча свои лица в лохмотья, они молчали. «В степи ложатся спать с заходом солнца. Что же они тут делают? Опиум курят, что ли?» Но Али Алескер не счел разумным высказывать свои догадки и приступил прямо к делу. Но ему снова подтвердили, что, кроме хлева для ягнят, никаких закрытых строений в становище Гельгоуз нет.

— Безобразие!.. Вам давно надо строить дома… Эх, тьфу–тьфу! А теперь, — приказал Али Алескер, обращаясь к старосте, — пусть твои люди возьмут дубины и ножи. Пусть они стоят у овечьего загона и стерегут, пока не взойдет солнце. И если хоть волосок упадет с головы моего друга и брата Зуфара, берегитесь! Никого не пускать, никого не выпускать из загона.

— Повинуемся, горбан, — хором ответили хезарейцы, но ни один из них не двинулся с места.

— Каждый, кто пойдет, получит от меня один кран… серебром.

— А кого посадили в загон? — спросил Алаярбек Даниарбек. — И почему его связали?

— Он мой друг и брат. Кто сказал, что он связан? А почему мы поместили его в безопасное место?.. У него есть враги, — медленно ответил Али Алескер. Он мог не отвечать на вопрос. Алаярбек Даниарбек — советский подданный, и нечего ему лезть в дела, которые касаются только персидской администрации. Но не слишком добрые глаза хезарейцев, ночь, тревожный лай собак не располагали к спорам. — Так берите дубины и идите! Вот!

Он бросил на палас пригоршню серебра и поднялся. Никто не шевельнулся.

— Ваша милость, позвольте один вопрос? — заговорил староста Мерданхалу. — У нашего племени отобрали коней, отобрали ружья. Нас прогнали с зеленых пастбищ наших гор и заставили жить здесь, в мертвой пустыне. Здесь нет воды, нет травы. Хезарейцы терпеливы. Терпеливый выжимает мед из лепестков розы и ткет шелк из листьев. Но терпению хезарейцев пришел конец. У нас умерло шесть детей с голоду. А нам приказывают лепить здесь, в Соляной пустыне, из глины мазанки. Жандарм сказал: не слепите мазанки — отберем чадыры. Кто дал право отбирать наши чадыры, шкуры для которых выдубили еще наши отцы и деды? В этих чадырах наши хезарейцы рождаются и умирают…

— Есть указ шахиншаха… Кочевникам надлежит осесть… Культурные формы жизни… Жить надо в домах, возделывать землю. Стройте дома, и будет хорошо и вам и вашим детям, ах, тьфу–тьфу!

Плюнул Али Алескер нечаянно. Он отлично понимал, что плеваться при хезарейцах не годится. Но что поделать? Привычка…

— Жить здесь… в Соляной проклятой богом пустыне! — горестно воскликнул староста. Даже он, вечно гнувший спину перед разными–всякими начальниками, решился повысить голос.

— Там, где скажут! Закон есть закон!

— Закон! — вдруг заговорил голос из темноты. — Что вы тратите слова на разговор с этим человеком. Посмотрите на его брюхо. Эй ты, толстопузик! Дневного расхода твоей кухни хватит всему нашему племени на год.

Али Алескер судорожно облизнул свои гранатовые губы. Его совсем не устраивал скандал. При нем всего–навсего шофер Шейхвали и два курда, а в становище — полтысячи одичавших от голода и ярости хезарейцев. Проклятие отцу этого Ибн–Салмана! Понесло его в такую дыру, где ни жандармов, ни солдат. Да еще заболеть угораздило.

— Покажи свое лицо, друг, — сказал Али Алескер спокойно, даже весело. — Приезжай ко мне в Баге Багу и будь моим гостем. Сейчас ночь. Поздно. А я спешу по делам. Приезжай, поговорим…

— Нашел простофилю… Я уже попробовал гостеприимство капитана жандармов… Спина все еще чешется… Ты лучше попостись один день.

Широким жестом Али Алескер поднял за уголки свой большой из рубчатого бархата кошель. С веселым звоном на жалкий пропыленный палас посыпались монеты, с шуршанием запорхали кредитки.

— От чистого сердца нате, берите… Все, что есть сейчас при мне. А вас… всех… все племя… приглашаю к себе в Баге Багу… мужчин, женщин, ребятишек… Приезжайте! Будьте гостями! Неделю живите… две…

Он стоял перед ними — само добродушие, сама ласковость — и улыбался самой лучезарной улыбкой. И все его широкое лицо, и хищный нос, и круглые щеки, и гранатовые губы улыбались и источали ласку.

Тот же голос из темноты прокричал:

— Не берите его денег! Деньги его — милостыня. Гордые хезарейцы, не принимайте подачки из рук врага.

— Покажись, умник, открой свое лицо, умник! — ласково сказал Али Алескер.

Но человек предпочел не показываться. Он все уговаривал гордых хезарейцев не брать милостыню.

— Деньги ваши, — заговорил Али Алескер. — Деньги даю не тебе, крикун, не тебе и не тебе. Тьфу! Ты, староста, возьми деньги. С деньгами поезжай на базар в Кешефруд… Поезжай! Купи риса, купи муки, кунжутного масла. Накорми детей племени хезара! Да не умрут хезара! Пусть живут!