Тени пустыни - Шевердин Михаил Иванович. Страница 85

Решительно Керим–хан потребовал верблюдов и вьюки. Он получил столь же решительный отказ. Керим–хан поднял крик.. Караван принадлежит по праву войны белуджам. Неосторожно он сослался на Хэйма и Джаббара.

— Кто такой Джаббар, знает пустыня и аллах. Он человек без лица… ответил Музаффар. — Кто такой Хэйм, ты сам знаешь. Отец Хэйма двадцать лет назад расстреливал собственноручно белуджских вождей в Панджгуре и Турбате, солдаты Хэйма разбивали головы белуджских младенцев о камни, а сын Хэйма дает советы вождю белуджей Керим–хану. Ты хочешь принять оружие из рук англичан, твоих врагов, и воевать за своих врагов англичан. Умно ты поступаешь, Керим–хан.

Слова Музаффара далеко разносились над солончаком. Вокруг стояли белуджские всадники. Никто из них не спешился. Они крепко держали наготове винтовки, поглаживали усы. На черных лицах под густыми бровями сверкали белки глаз.

С непостижимой логикой Керим–хан воскликнул:

— Э, не думай, что ты один умный. Порой самый длинный кружной путь оказывается самым коротким. Почему тебе и твоим лурам все, а белуджам ничего? Давай пополам!

— Нет! Луры не торгуют оружием… Они знают, что, когда покупатель купил у кузнеца меч, он может убить самого мастера этим же мечом!

— Пророк назвал торговлю благородным занятием. Мы все купцы. Торговать оружием для бедных воинов дело благородное. Давай половину вьюков — и белуджи позволят лурам идти восвояси.

— Глухой тот, кто не слушает… Ни половины, ни четверти! Ничего!

— От добычи волка хоть кусочек кожи! Берегись, у белуджей ружья заряжены.

— Но и у луров винтовки. Никто не хочет плясать под рыканье льва. Хорошо! Я справедлив. Делим все пополам. Ты уговорил меня.

— О, в тебе еще жива совесть.

— Мне жаль тебя.

— Белудж не просит и не берет милостыню.

— Бери, пока не поздно!

— Давай!

— Какую половину ты берешь? Что лежит или что ходит?

— Конечно, что ходит.

— Бьем по рукам! Ты сам выбрал!

— Да.

— Сегодня вечером посылай в мой стан тридцать воинов.

Скупой подобен огню светляка, который светит, но не освещает, горит, но не греет. Ты скуп, но хоть что–нибудь, а я взял.

Керим–хан ликовал. Голос его зазвучал решительно, нараспев, как это бывает у записного курильщика анаши, доведшего себя до опьянения. Он и вправду был пьян победой. Он с торжеством поглядывал на своих белуджей. Ага, проклятый дервиш, все–таки напугался.

Не сказав больше ни слова, Керим–хан взлетел на коня и, издав дикий вопль, помчался в степь. С ревом вся орда белуджей ринулась за ним.

Ночью в лагерь белуджей прибыли верблюды, все семьсот двадцать семь верблюдов… Но ни одного вьюка… Хитроумный Керим–хан поддался на наивнейшую, глупейшую шутку, Керим–хан перехитрил сам себя. Дервиш надсмеялся над белуджами. Наивная его дипломатия позволила лурам выиграть время и увести караван подальше от белуджей и от всевидящего ока персидского тахмината. Семьсот двадцать семь вьюков исчезли бесследно.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Что должно сниться паломнику?

Алаярбеку Даниарбеку, всю жизнь мечтавшему припасть к подножию Золотого Купола имама Резы, еще вчера такой вопрос показался бы нелепым, праздным и даже богохульническим. Паломник, прибыв в священный Мешхед, видит во сне только райские струи и ангелов аллаховых, восседающих на седьмой небесной сфере…

Но богомольному Алаярбеку Даниарбеку снились… манты… Сочные, напоенные бараньим салом, самаркандские большие паровые пельмени — манты, сготовленные такими пухлыми, такими умелыми, такими ласковыми ручками Гульчехры — его супруги.

И только Алаярбек Даниарбек раскрыл, конечно во сне, рот, чтобы положить в него один особенно сочный мант, как очень сердитый голос Петра Ивановича мгновенно разрушил райский сон и заставил блюдо с мантами исчезнуть.

Сглотнув слюну, Алаярбек Даниарбек приоткрыл глаз.

Да! Никаких сомнений! Порыжевшие сапоги, стоявшие у края ковра, не могли принадлежать никому, кроме доктора. А в сапогах были ноги доктора. А над сапогами высилась плотная фигура доктора.

И как только умудрился Петр Иванович разыскать Алаярбека Даниарбека в Мешхеде среди десятков тысяч богомольцев?

— Я паломник, — сердито проворчал Алаярбек Даниарбек. — Разве тебе, Петр Иванович, неизвестно, что общение с кяфиром во время паломничества оскверняет мое священное естество? Кяфир — неблагодарный богу неверный, а у неверных покровитель — сатана. Сура шестнадцатая, стих сто второй. И я хочу спать. И я получил отпуск…

Алаярбек Даниарбек отвернулся к стенке и натянул одеяло на голову.

— Извините, что нарушил ваш покой, — снисходительно сказал Петр Иванович, усаживаясь на краешек одеяла, — одной молитвой больше, одной меньше… Золотой Купол от этого не обвалится… И потом, вы выпросили три дня, а прошло четыре.

— Я не просил, — зашипел Алаярбек Даниарбек и высунул свой плоский нос из–под одеяла. — У кяфира, если даже он начальник, не отпрашиваются. О верующие, не избирайте друзей из среды неверных! Берегитесь сидеть рядом с кяфирами. Иначе вы сделаетесь подобными им.

— Иначе они не преминут развратить вас, — подхватил незлобно доктор, — коран, сура… впрочем, неважно, какая сура…

— Ийе, — удивился Алаярбек Даниарбек, — откуда ты знаешь?

— Забыл. И там еще говорится: «Не имейте друзьями ваших отцов и ваших братьев, если они погрязли в мерзости неверия…»

— Вот видишь, Петр Иванович! Так что я ушел в паломничество сам, по своему желанию… Захотел и ушел…

— Хорошо, хорошо… Склоняюсь перед вашими возвышенными чувствами, но есть дело.

Алаярбек Даниарбек — так могло показаться на первый взгляд — как будто всерьез внушил себе, что участие его в персидской экспедиции Наркомата здравоохранения СССР является не чем иным, как паломничеством в Мешхед. Вообще, послушать его, так вся персидская экспедиция и придумана Советским правительством, чтобы он, Алаярбек Даниарбек, смог совершить богоугодное путешествие. Он так часто уверял всех, что по собственному желанию отправился в Персию со священной целью, что вдруг сам поверил в это. В Хорасане, при любом удобном и неудобном случае, он напоминал доктору, что должен посетить Мешхед. Говорил он о гробнице имама Резы и утром и вечером, и днем и ночью и ужасно надоел Петру Ивановичу. Алаярбек Даниарбек, не просил, но мученически вздыхал, охал, стонал, и доктор, когда они оказались поблизости от Мешхеда, сам предложил ему отправиться в город. И вдруг Алаярбек Даниарбек не проявил ни малейшей радости. Возможно, он рассчитывал на отказ, и тогда к званию паломника он мог бы присоединить прозвище, «шохид» — мученик, и притом без малейших расходов… Но доктор оказался хитрее, и Алаярбек Даниарбек не сказал ни слова благодарности. И хоть кошель его за последнее время потолстел зарплату в экспедиции выплачивали аккуратно, — Алаярбек Даниарбек не постыдился пожаловаться на безденежье, правда в туманной форме. «За позолоченной решеткой могилы имама Резы очень много денег и очень много жадности. И молитвы вспархивают только на крылышках денег». Алаярбек Даниарбек знал, что хранители мавзолея собирают с паломников обильную дань, но, дабы никто не обвинил их в сребролюбии, они установили издавна порядок, чтобы каждый богомолец сам собственноручно кинул деньги — свое подаяние — за золоченую решетку. Делалось это добровольно, от души и от достатков. Но удивительное дело, едва паломник ограничивался показным взмахом руки, а деньги свои засовывал себе за пазуху, как на его спину обрушивался удар деревянной колотушки. И богомолец сразу настраивался на благочестивый лад. Тысячи глаз у святых хранителей мечети имама Резы, и видит каждый глаз, о аллах, поразительно зорко.