Кто там стучится в дверь? - Кикнадзе Александр Васильевич. Страница 46

Пленного допрашивал обер-лейтенант Юрген Ашенбах, сын полковника Ашенбаха, сотрудник абвера, недавно прибывший в штаб дивизии из Могилева. Время от времени в комнату входил плешивый генерал, который всем своим видом показывал, что у него есть дела поважнее.

Ашенбах приветливо встретил Танненбаума, пожал руку:

— Слышал о вас от отца. Рад знакомству. — Понизив голос, добавил: — Птица важная, и я рассчитываю на вашу помощь.

Того, что пережил, испытал и потерял Марков за последние дни, было вполне достаточно на целую жизнь. Сама же по себе эта жизнь перестала иметь в глазах генерала какую-либо ценность. Он сидел с отрешенным видом и говорил моложавому обер-лейтенанту, как говорит мастер новичку-непонимайке, беззлобно и твердо, что отвечать на вопросы не будет.

Танненбаум переводил:

— Мы ценим ваше мужество, генерал, и понимаем, что вы сделали все, от вас зависевшее. Теперь вы должны сделать то, что уже не зависит от вашей воли: ответить на вопросы, интересующие немецкое командование. Излишне говорить о том, что от этих ответов будет в значительной степени зависеть ваша судьба.

— Расстреляете? — безучастно спросил генерал.

— Немецкая армия военнопленных не расстреливает. Напротив, вам, как генералу, будет оказано внимание, соответствующее званию. Первый вопрос. Что вам известно о числе красных войск на этом участке фронта? — спросил Ашенбах, поднеся к карте указку.

— Мне вам отвечать нечего, все, что я знал, было связано с кавалерийским корпусом. Теперь его нет. Нет и его командира. Если бы я даже что-то мог сказать вам, все равно бы не сказал. Но мне просто нечего...

— Он будет жалеть. — Ашенбах рассматривал право допросить генерала как большое доверие; его приметили и оценили как должно, теперь многое будет зависеть от того, чем окончится разговор в этой комнате. Почувствовав, что тон, взятый поначалу, не возымел действия, он решил показать власть:

— Он будет огорчительно жалеть.

Посмотрел на негр Марков, чуть склонив голову: «Дадите закурить?» И вдруг вспомнил Евграф фотографию, висевшую дома, в Терезендорфе, пробитую пулей Рипы, фотографию отца своего в группе красных командиров, вспомнил статного человека в кубанской папахе, первого справа во втором ряду. Того самого, который одним из первых получил орден боевого Красного Знамени... Он сидел сейчас перед ним — Марков Иван Валентинович.

— Господин генерал, вам достаточно ответить на несколько вопросов, это будет расценено командованием как признак лояльности с вашей стороны.

Разве когда-нибудь он, Евграф забудет это? Отряд его отца был окружен белыми, но на помощь с одним только эскадроном пробился Марков, повел оба отряда в сабельную атаку, а когда был ранен Песковский, прикрыл его. Вот о ком рассказывал отец! Мечтал Граня о той поре, когда вырастет и сможет добром отплатить Маркову. Они встретились.

— Из русских будете? — безучастно спросил Марков, посмотрев на Песковского.

— Я немец, но жил в Советах.

— Все одно предатель. И когда кончится война, с вами поступят, как с предателем. Это просто так, чтобы вы знали. А других не заставляйте. Говорить не буду.

— Не кажется ли вам, — вполголоса обратился Песковский к обер-лейтенанту, — что генерал потерял много крови и что допрос лучше перенести?

— Обыкновенная симуляция. Но я думаю, ему дадут один день на раздумья.

Ночью Марков, спрятав руку под одеяло, сорвал перевязку. Истек кровью.

На следующий день Песковский явился на работу выбритым до синевы. От него пахло французскими духами.

На столе лежала армейская газета. Во всю ширь первой страницы растеклись огромными буквами слова:

У Круглого озера проходили окопы, едва ли не самые близкие к Москве.

Осенью сорок первого здесь, под Лобней, с лопатами в руках стояли женщины. Задыхаясь, выбрасывали землю из траншей — быстрей, быстрей, еще быстрей: враг все ближе и ближе. Он рядом, за тем вон леском.

Мерз в окопе солдат, поднимался в атаку, кричал на всю Русь, на всю Вселенную «ур-р-р-а-а-а!..» и стрелял, а если падал, не добежав до чужих, близких и таких далеких траншей, — одно последнее было утешение, одна последняя земная отрада: на миру, среди своих, и смерть красна!

Евграф Песковский был где-то здесь, недалеко от Лобни. Сидел в теплой офицерской землянке, ел сосиски с капустой и слушал немецкое радио. Он не шел с трехлинейкой в атаку и не подставлял грудь под пулемет. И не выбивался из окружения. Не имел на это права. Мог полагаться только на себя, на свою выдержку, сообразительность, стойкость.

И если бы нашла его русская пуля — только пуля-дура могла это сделать, — лежать бы ему в русской земле во вражьей могиле. Тяжелее не уготовано доли.

Он находился совсем рядом с Москвой, о которой мечтал с детства.

— Часто приходилось бывать в Москве, Франц? — спросил Лукк.

— Только один раз... когда получал заграничный паспорт.

— Так что обзавестись знакомыми не сумел? Жаль, хорошо бы найти человека, который живет недалеко от Кремля и был бы готов поселить нас. Я всю жизнь боялся дальних расстояний. Кто знает, где разместят на первых порах. Многое от знакомств будет зависеть. Интересно, уничтожат ли большевики перед отступлением метро? Как ты думаешь, сколько дней до Москвы?

Лукк уже давно живет мечтами о Москве, о теплой квартире, о городских удобствах, о тихой, спокойной жизни. Мечтой о близком мире. Он верит, как верит вся армия: еще немного, еще одно последнее усилие — и Москва падет, а с ней падет и способность русских к сопротивлению. Не будут стрелять орудия и выть сирены. Отсюда от деревеньки Рыбаки до Кремля по прямой сорок километров. Один танковый бросок. Сорок километров. Сколько это часов? Сегодня 26 ноября. Линия фронта только что замерла. Армии надо подтянуть тылы. Подвезти боеприпасы и горючее. Доукомплектовать ударные части. Сколько для этого понадобится времени? Если бы можно было подняться на аэростате над Лобней... в ясную погоду увидишь колокольню Ивана Великого. Аэростат воздушного заграждения, один из тех, которыми большевики пытались прикрыть свою столицу от германских бомбардировщиков, большим бесформенным кошмарным покрывалом повис на деревьях недалеко от Круглого озера. Залатать бы его, поднять в воздух и посмотреть, что творится в красной столице.

Дивизия, при штабе которой находились Лукк и Танненбаум, двигалась к Москве. Она вступила в Лобню на рассвете 24 ноября, имея целью выйти на Дмитровское шоссе и перерезать путь двум отступающим русским бригадам.

В броске на Лобню участвовали те самые соединения, которые были собраны на острие клина и которые перечислял в предпоследней сводке Песковский. Теперь до Берлина даже самые срочные письма идут пять дней. Очередную корреспонденцию «Один листок из большевистского календаря» он отправил в «Вечернюю газету» седьмого ноября. Четырнадцатого она опубликована. Значит, получили не позже тринадцатого. Что толку? Его данные ничего не дают. Он просто по инерции делает свое дело, которое никому не нужно. Он сообщал о намечающемся выходе к Круглому озеру (и от него — к шоссе) двух моторизованных полков и танковой бригады. Он рисковал, добывая эти сведения. Они оказались никому не нужными. Танковая бригада смела два батальона, прикрывавших шоссе. Почему там оказалось только два батальона? Почему им не была придана противотанковая техника? Его данные никому ничего не дают. Все уходит в никуда. Трудно дышать. Потому, что он отвык от морозного воздуха? Или потому, что воздух уплотнен взрывами? Или потому, что впитал все беды и боли этого мира?

Подмосковный чистый морозный бодрящий воздух...

«Разведчик обязан делать свое дело, независимо от того, как интерпретируются его сведения».

Делать свое дело, когда тебя тянут за собой помимо воли твоей в Москву. Сколько бы ты отдал, чтобы увидеть Москву! И сколько, чтобы не увидеть ее сейчас!.. Ты бессилен. Ты ничего не сделал — не убил ни одного фашиста, не пустил под откос ни одного эшелона. Ты ни разу не выстрелил по врагу... как тот вот немолодой конопатый солдат, застывший со своей трехлинейкой на опушке леса. Он стрелял. Может быть, попадал. Может быть, нет. Но он стрелял и шел вперед в атаку, и ему было не страшно умирать. Он исполнял свой воинский долг. Как и когда будет дано умереть тебе? Быть может, эта проблема не покажется такой уж сложной, если они войдут в Москву? У них будет хорошее настроение... В штабе дивизии дадут банкет. Достаточно двух гранат. Или одной мины... Чтобы первый раз «увидеть результат своей работы».