Кто там стучится в дверь? - Кикнадзе Александр Васильевич. Страница 56

Паника на следующий день была в Любляне порядочная. Только и разговоров было что о партизанах. Ползли самые невероятные слухи об отрядах мстителей. Мы воспользовались этим и написали в листовках, что бойцы подпольных отрядов заминировали железнодорожные мастерские, почту и телеграф, здание комендатуры, и обращались к нашим соотечественникам с предупреждением не появляться вблизи этих объектов. Фашисты с ног сбились, стараясь обнаружить мины, — специальный отряд саперов из Загреба вызвали. Почти десять дней не работали мастерские, так что цели своей мы достигли. А потом все вместе ушли на юг. В леса. Где создавались первые партизанские отряды.

Понимаешь, я не знал еще в ту пору, какой размах примет партизанская война на моей родине. Мне казалось, что я смогу бороться с фашистами лучше, если вступлю в ударную словенскую бригаду и перейду к русским. И вот я здесь. Это вся моя история.

— Ты молодец, Чобан... Только скажи честно, не жалеешь? Одно дело сражаться рядом со своими, где тебя все знают и где ты всех знаешь. Другое дело...

— Понимаю, — перебил Чобан. — Но я имею обыкновение хорошо подумать, прежде чем что-нибудь сделать. Делаю... а потом никогда не жалею. Только мне надо одно, чтобы было задание. Я не боюсь никакого партизанского задания.

Вероника — а она была и за медицинскую сестру, и за помощницу поварихи, и за швею — в свободную минуту присоединялась к друзьям и пела с ними новые военные песни, привезенные с Большой земли. Только товарищ Петр — Пантелеев не позволял себе расслабиться. Почувствовав власть, а с ней и ответственность, стал суров, замкнут. Испытывая внутреннюю неловкость от того, что разговаривает с друзьями не так, как раньше, что и они к нему относятся теперь по-другому, твердо говорил себе: иначе не бывает, командир должен быть командиром... И только любил Веронику по-прежнему, тайной и горькой любовью.

Он ни разу не пробовал объясниться. Ждал. Надеялся, что время поможет ей сделать выбор. Думал, никому не дано было догадаться, что в душе его. Но была в отряде фельдшерица Финогенова, «наша Аннушка», милая полногрудая недотрога, которая спрашивала себя: «Что это товарищ Петр так убивается из-за Искры? Хоть и старается виду не показывать, а за версту все видно. Что в ней особенного? Почему товарищ Петр не посмотрит внимательно вокруг, может быть, и лучше кого-нибудь нашел бы. На задание хоть раз взял бы с собой. Не берет, потому что мало знает, мало доверяет. А узнал бы лучше... Те, кого вылечила, на ноги поставила, хорошо понимают, на что способна Аннушка. Но неужели для того, чтобы убедиться в этом, человек должен получить пулю или осколок? Избави бог... пусть будет цел и здоров, солнышко дорогое. Пусть только иногда смотрит в мою сторону... авось догадается, кем я могла бы стать для него».

Почувствовав к себе доверие, Примож предложил Штоколову и Пантелееву одну идею.

В словенской ударной бригаде не знают, что Чобан перешел к партизанам; он был послан за батареями для радиостанции в соседнюю часть и просто не дошел до нее. Мало ли что с ним могло случиться? Например, он был в плену и бежал из плена и помогла ему бежать новая подруга Искра, он скажет так, если их задержат. У Чобана в порядке документы, так что мало шансов на то, что к нему придерутся германские патрули, разве что кто-нибудь из знакомых офицеров встретит, тогда может быть неприятность... но поедут они в сторону, противоположную той, где находится словенсная бригада. Посмотрят своими глазами, что происходит в городе. Захватят мину с часовым устройством, о которой просили подпольщики.

— А почему вы выбрали товарища Искру? Такие дела решаются командованием, вы что, беседовали с ней на эту тему? — спросил Пантелеев.

Чобан ответил не сразу:

— Она хорошо знает эти места. И еще... я верю в нее.

— Мы рассмотрим ваше предложение, — сказал товарищ Дрозд.

Со стороны можно было подумать, что в телеге едут незнакомые люди — русская крестьянка с вожжами в руках и солдат-словенец, который попросил его подвезти. Они не разговаривали, солдат что-то наигрывал на губной гармошке, женщина лузгала семечки и время от времени подстегивала лошадь: «Давай, Муся, не ленись!»

Впереди стояли два полицая. Ни женщина в белом ситцевом платке, ни солдат не обратили на них внимания.

Полицаи остановили телегу, попросили женщину показать удостоверение, она стыдливо покосилась на них, засунула руку за пазуху и вынула завернутый в платок аусвайс.

— Откуда будете? — полюбопытствовал старший.

— С Яблоневого хутора.

— И чтой-то вас сюда занесло? По каким таким неотложным делам? — полицай прищурил глаза, по-петушиному склонил набок голову и начал переводить взор с фотографии на лицо. Полицаев предупреждали, у партизан подложные аусвайсы, на них линия, обозначающая место фотографии, доходит до буквы «г» в слове «форлойфигер» — «предварительный», хотя на настоящих паспортах до буквы «е».

— Ну-ка, поглядь сюда, — сказал старший второму полицаю, — у тебя глаза молодые, ничего такого подозрительного не замечаешь? — Украдкой бросил взгляд на женщину: как ведет себя, не подает ли признаков растерянности. Но та делала вид, что все это интересует ее постольку поскольку.

— Да вроде нормально, другое дело, что телегу надо осмотреть.

— Ой, чегой-то вы стали подозрительны больно, неужто своих не признаете; что ли, я на партизанку аль на шпиенку похожа. Угостились бы яблочками да отпустили с богом. — Женщина сошла с телеги неторопливо, словно разминая отекшие ноги, взяла корзинку: — Яблочков взяли бы. «По каким делам, по каким делам», мало может быть делов у одинокой бабы в городе: для ребят ботинки купить аль выменять на что, да и самой пора приодеться, не век же без мужика жить.

— А с твоим-то что случилось? — спросил старший, выбирая яблоко покрупнее да порумянее.

— Пропал ни за? што ни про? што, с двумя малыми оставил, вот и крутись как хошь.

Младший полицай для порядка приподнял брезент, пошарил рукой в сене, ничего не обнаружив, сказал:

— Вроде все в порядке. Пущай едут.

Словенец снова взялся за губную гармошку. И только когда отъехали порядочно, проговорил, как бы сам себе:

— Товарищ Искра, я все больше начинаю понимать, какой прекрасный человек русская женщина. Вы дали ему корзину с яблоками, внизу находилась мина, я смотрел на вас со стороны, вы были похожи на несчастную крестьянку, которая имеет на руках маленьких ребенков, и совсем, совсем не были похожи на партизанку. Браво!

— Ах, больше бы никого не встретить. Спасибо подпольщикам. Подходящий документ добыли.

Вечером того же дня они были в городе. Минное устройство с незаведенным часовым механизмом оставили в условленном месте. Взамен получили схему расположения складов боеприпасов и отправились в обратный путь.

Пантелеев ушел встречать Веронику и Приможа. Должны были вернуться в девятнадцать; к линии железной дороги — месту предполагаемого перехода — Штоколов на всякий случай послал пятерых бойцов.

Шел девятый час. Опускались сумерки. Пантелеев нервничал, ни с кем не разговаривал, корил себя за то, что позволил Веронике уйти. И один бы справился Чобан.

...Да, долго помнил ту поездку Пантелеев. С той поры и зародилась у него неприязнь к Приможу Чобану: героем хочет казаться... в глазах Вероники. Они привезли ценные сведения. Но когда возвращались... Примож переправил Веронику через железную дорогу, передал ее встречавшим партизанам, а сам вынул из телеги веревку, забросил на провода и полез по столбу с кусачками в руках, любуясь, должно быть, на себя со стороны. Зазевался. Напоролся на разъезд, схлопотал пулю в ногу. Надежный человек так не поступает. Начитался Буссенара и считает себя Сорвиголовой. А самому лет немало — двадцать шесть. На войне — это возраст.

Дрозд торопливо сделал последние затяжки, погасил козью ножку и посмотрел на вошедшего Пантелеева. Тот принес только что полученную от табачника мятую-перемятую записку, в которой сообщалось о генерале Бартинике. Записка была вложена в небольшую камышовую палочку, выкрашенную в зеленый цвет и воткнутую в ветку ясеня с едва различимой зарубкой на уровне глаз.