Кто там стучится в дверь? - Кикнадзе Александр Васильевич. Страница 61

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

ПОЕДИНОК

«В центре кабинета под портретом Гитлера длинный, покрытый зеленым сукном стол на массивных ножках, а за столом величественный и отрешенный от всего земного, как монумент, Юрген Ашенбах. Он приветствует меня легким кивком головы и начинает перебирать лежащие перед ним листки. У стены два застывших солдата — руки за спинами, ноги широко расставлены. Недалеко от них в кресле, спиной к двери, грузно и неподвижно, положив на правый подлокотник перебинтованную руку, сидит человек в запыленной и порванной гимнастерке. Глядя со стороны, можно дать ему не меньше сорока.

Я неторопливо приближаюсь к пленному, заглядываю ему в лицо. В висках начинают стучать молотки. Все разом. Громко и неладно.

Испытываю непреодолимое желание пощупать рукой свои волосы. Не знаю, что с ними, но мне кажется, что это не мои, это чужие волосы. Что-то с ними стало. Они стали жестче. И должно быть, белее. Так мне кажется. Я должен сделать вид, что ничего не случилось, что я не знаком с этим человеком, что мне в высшей степени безразлична его судьба. Но как сделать все это, если передо мной Котэ Канделаки?

Котэ спокоен. Узнал меня?

Сидит с полузакрытыми глазами.

...Забыть обо всех своих заданиях. О конспирации, шифрах, всех этих: «простая», «срочная», «очень срочная». Забыть о Рустамбекове, о секретарше из «Вечерней газеты», забыть обо всем и думать только об одном: как спасти Канделаки? Я уже это однажды испытал... Когда передо мной был Марков. Маркова я тогда видел первый раз. Хотя знал, он спас когда-то моего отца... У меня было несколько бессонных ночей после того, как он сорвал перевязку. Смогу ли я спать вообще, если не спасу Канделаки? Что делать? Разрядить пистолет? Семь пуль, а в комнате три человека, не промахнусь, крикну: прыгай в окно!

Он же шагу не успеет сделать!

Все это фантастика. Первое, не истолкованное и не проверенное разумом импульсивное и наиболее примитивное решение из всех возможных — мыслимых и немыслимых решений, недостойное взрослого человека.

Котэ поднял глаза и тут же сомкнул ресницы, будто ему трудно смотреть на яркий солнечный свет. Давал понять, что узнал меня».

В Канделаки проснулся интерес к жизни, он почувствовал какой-то озорной прилив сил. Едва не улыбнулся своим мыслям: «Если честь по чести, я понимаю, что меня ждет... Но есть такая вещь, которая поможет мне... Будь в этой комнате одни только враги, было бы грустно думать о том, что мои последние часы останутся лишь в их воспоминаниях и уйдут из жизни вместе с ними. Но рядом друг. Быть может, во время допроса мне удастся сказать ему что-то. Собраться! Заставить себя четко и быстро думать. Всегда верил в тебя, Евграф! «Отыскался след Тарасов». Представляю, какую физиономию сделал бы обер-лейтенант, подошедший ко мне кошачьим шагом, если бы узнал, кто на самом деле его коллега герр Шульц или герр Петцольд. Вот где ты был все эти месяцы нашей разлуки, Евграф. Значит, и ради меня таился, жил под чужим именем... Бред, что значит «ради меня»? Точнее сказать: ради этого часа — если мне удастся передать ему все, что я вычитал на карте...

Вспомни, Евграф, как однажды разыграл меня в школе! Ты выходил из комнаты, я дотрагивался до одного из пяти предметов, кто-то из ребят незаметно сигнализировал тебе ногой... тогда вы здорово околпачили меня и ржали, как хороший табун. Я убежден, я в это верю — мне удастся передать тебе во время допроса самое главное. Только как? Инициатива должна принадлежать мне... Это ясно... Меня будут спрашивать, я буду, я буду отвечать. Внимание, Евграф! Старайся не пропустить ни слова».

Ашенбах кружил вокруг Канделаки, вглядывался в лицо. Ощупал профессиональным жестом воротник гимнастерки с выгоревшими прямоугольниками — следами петлиц. Спросил себя: интересно, какие знаки могли быть на гимнастерке? Что сто?ит этот человек? Как долго будет сопротивляться?

Открыл пачку сигарет, поднес пленному. Тот неумело взял сигарету левой рукой, покрутил ее, поискал глазами, кто дал бы прикурить. Танненбаум поднес к его лицу зажигалку. Пленный поблагодарил взглядом.

— Я имею сказать, что всякий героизм тогда героизм, пока он имеет товарищем благой разум. Я обращаю свои слова к вашему разуму. Если мы находим язык... — Ашенбах не без труда произнес заранее выученную фразу.

Канделаки подумал: «Надо, чтобы он подключил к допросу переводчика».

— Я хотел бы сказать, господин офицер, что прекрасно понимаю положение, в котором нахожусь, и, интерпретируя совершенно особым способом его, равно как и положение ваше, считаю себя способным принять решение (хотел бы подчеркнуть — трезвое решение), которое находилось бы в строгом соответствии с моральными установками, принятыми мною в ту самую минуту, когда...

— Не говорите так бистро. Надо четко отвечать на вопросы. Вы готовы дать показания?

— Готов.

Ашенбах кивнул ефрейтору, стоявшему у дверей, в комнату вошел секретарь в форме младшего офицера, внимательно осмотрел перо и приготовился писать.

— Фамилия, имя, отчество?

— Захаров Андрей Селиванович.

— Время и место рождения?

— Двадцать второе июня по старому стилю тысяча девятьсот двадцать первого года, поселок Агшехерден, Татарской республики. День в день за двадцать лет до войны.

Эта мысль созрела неожиданно; ответив без запинки на вопрос обер-лейтенанта, Канделаки остался доволен собой. Двадцать второе июня старого стиля — это пятое июля по новому стилю, день предполагаемого наступления немцев из района Белгорода. Песковский был обязан засечь эту дату. Выдуманный поселок Агшехерден в переводе с азербайджанского значил: «из Белого города». Канделаки выбрал точку на полу близ печки и, не отрываясь, смотрел на нее.

— Воинское звание, должность? — продолжал обер-лейтенант.

— Рядовой.

Ашенбах подозрительно посмотрел на Канделаки. Обратился к Танненбауму:

— Предупредите его. Он может не знать, если все пойдет нормально и ему сохранят жизнь, пленный офицер будет иметь немалые преимущества по сравнению с рядовым. Скажите ему также, что слово «рядовой» в протоколе можно исправить.

— Очень сожалею, но я действительно рядовой. Если бы я знал раньше, как все обернется... постарался бы выдвинуться.

— Шутки пусть сохранит для следующего раза. Его группа имела задание напасть на отряд, следовавший по дороге... Чей это был приказ? Из кого состояла группа?

— Это была случайная встреча.

Отвечая на первые вопросы Ашенбаха, Канделаки снова и снова говорил себе: не может быть, чтобы они, два разведчика, два товарища, привыкшие в школе понимать друг друга с полуслова, не нашли этого полуслова. Надо выиграть немного времени, чтобы каждый из них мог пошевелить мозгами. Одно из возможных решений: я «вывожу его на себя». Он бьет меня. Я падаю. Он подходит ко мне, чтобы удостовериться, дышу ли я. Наклоняется к лицу. Семи слов достаточно. Раз, два, три... пять... семь, вполне достаточно семи, если только он, разумеется, уловил смысл слов «двадцать второе июня» и «Агшехерден». Был обязан уловить, но я должен продублировать их. Надо заставить его ударить меня. Только как передать приказ? На русском отпадает. Остается азербайджанский. По-азербайджански «ударь меня» — «вур мэни», подо что это можно подогнать, как приспособить? Так, минуту. Предположим, была деревенька Вурминка, где-то в стороне от дороги. Может быть, попробовать?..

— Наша группа состояла из тридцати трех бывших красноармейцев, попавших в окружение. Мы скрывались в деревне Вурмэни, километрах в двадцати шести от Белгорода. Отряд был выслежен полицаями. Мы потеряли восемнадцать человек, а оставшиеся сделали попытку пробиться к лесу. Но в это время на дороге неожиданно показалась немецкая колонна. Это были мотоциклисты, их сопровождал легкий танк. Завязался бой. Вот и все, остальное вы знаете.

— Он хочет убедить нас, что бутылки с горючей смесью оказались у них по чистой случайности, — обратился Ашенбах к переводчику. — Но мотоциклист показал, что они имели много боеприпасов. Они не случайно столкнулись, а специально ждали этой встречи, знали, когда и где она произойдет. Они устроили засаду, потому что прекрасно знали, кто и когда проедет по дороге. Пусть говорит начистоту, пусть скажет, откуда им стало известно...