Священный лес - Гэсо Пьер Доминик. Страница 8

Ежедневно около пяти часов вечера мы ходим купаться на болотистый берег реки; по дороге нам встречаются женщины в разноцветных набедренных повязках — они гуськом возвращаются со стирки, неся тазы на голове. Среди типично голливудской декорации тропического сада, в котором древовидные папоротники образуют светлые своды над окруженными скалами водоемами, мы барахтаемся в проточной воде, обдаваемые брызгами водопадов, скользим в туннелях лиан. Вуане часто сопровождает нас; он решительно осуждает употребление мыла для мытья — с его точки зрения, мыло надо беречь только для стирки.

— Оно моет слишком чисто, — говорит он. — А если мужчина слишком чист, он больше не может делать детей.

Для тома делать детей и делать их как можно больше — это главное.

У Вуане есть хижина в Бофосу. Он живет в ней временно с женой и пятилетней дочерью, но его постоянное местожительство в деревне, расположенной в лесу на расстоянии полудня ходьбы отсюда. Там живут его другие жены и дети и все его многочисленное семейство.

Когда с наступлением ночи возвращается прохлада, деревня оживает. Пробуждаются лесные голоса. Через полуоткрытые двери видны силуэты людей, сидящих на корточках вокруг огонька в глубине хижин.

Протяжно мычат быки, свободно разгуливающие между могилами. Время от времени какой-нибудь баран яростно наскакивает на другого. Жители выходят из хижин и с интересом наблюдают за ожесточенной схваткой — это одно из их любимых вечерних развлечений.

Сегодня мы решили впервые использовать магнитофон. Вуане созвал музыкантов и предупредил всю деревню; он помогает нам устанавливать аппаратуру и тут же дает несколько советов, чтобы показать окружающим, как значительна его роль. Запуск электрогенератора — трудное дело. Многочисленные зрители внимательно следят за этой операцией. Наконец мотор начинает работать и лампочки загораются. По толпе прокатывается одобрительный гул. Сначала мы записываем трио — два приказчика Барэ и портной поют странными голосами, подыгрывая себе на чем-то вроде лиры. Они, кажется, даже не замечают микрофона, и Тони приходится его передвигать, следуя за каждым их движением. Использовав первую катушку, мы прослушиваем запись.

Все столпились полукругом перед репродуктором. Услышав, что из этого квадратного ящика раздаются голоса их певцов, они сначала изумленно молчат, а затем разражаются хохотом. Самый старый житель деревни подходит к нам и просит Вуане передать ого слова:

— Теперь я могу умереть, я видел самую удивительную машину белых.

Вуане выглядит несколько разочарованным. Во время записи он часто громко вставлял свои замечания, но при прослушивании их не заметил. Он еще не знает, как надо становиться по отношению к микрофону.

— Это хорошо, эта машина, имеющая память, — говорит он. — Но иногда она все же кое-что забывает. Когда вы будете во Франции, ей придется переводить. Там ведь не знают языка тома.

Потом он мечтательно добавляет:

— Если бы у меня была такая машина, я не показывал бы ее всем, я заставил бы платить тех, кто хочет ее видеть.

Высказав это деловое соображение, он исчезает в толпе и через минуту возвращается, протягивая нам стофранковый билет.

— Видишь, старшина деревни думает то же самое. Он дал мне сто франков за машину; теперь надо заставить заплатить остальных.

По обычаю тома нельзя отказываться от подарка, но мы затаскиваем Вуане в хижину и добиваемся от него обещания не возобновлять сборов.

— Мы приехали сюда не для того, чтобы брать с людей деньги, — говорю я.

— Вы все время даете и ничего не берете. Если вы будете так продолжать, у вас ничего не выйдет, — решительно заявляет Вуане.

— Мы ни в косм случае не можем брать деньги. У нас нет патента.

— А! Ну, в таком случае… — Вуане признает себя побежденным.

Решающий аргумент найден: накануне Вуане рассказал нам, что его зять должен был заплатить крупный штраф за то, что открыл харчевню без этой необходимой бумажки, которую он, между прочим, приравнивает к гри-гри [16].

Паша хижина выходит на деревенскую площадь, и иногда по утрам мы, не двигаясь с места, становимся свидетелями судебных разбирательств. Вуане переводит нам все. Часто старейшины спрашивают паше мнение. Здесь нередки разводы, сопровождаемые возвратом приданого; раздел имущества вызывает обычно оживленные споры обеих сторон. Разговоры при урегулировании дел о наследстве бесконечны. Но сегодня речь идет о более важном случае. У входа в деревню живут диула, торговцы. У одного из них украли десять тысяч франков. Все жители деревни знают друг друга. Подозреваемый был вскоре обнаружен. Его тащат на площадь, ставят перед старейшинами; он защищается как может. Несмотря на его бурные протесты, руки заподозренного в краже от запястья до плеча туго обвивают кольцами мокрой веревки. Солнце быстро ее высушивает, она постепенно стягивается и врезается в тело. Человек, сначала сидевший на корточках, вскакивает от боли и крутится волчком, широко расставив руки; он не знает, на что решиться, ищет глазами спасения, но видит вокруг только холодные взгляды, бесстрастные лица. От боли он даже не может бежать — между витками веревки вздулись валики посиневшего мяса. Он отчаянно сопротивляется с четверть часа, затем шатается, падает на землю, сознается и указывает свой тайник. Суд возвращает потерпевшему украденную сумму и приговаривает вора к штрафу в пользу каждого из жителей за то, что он опозорил всю деревню. Мы получаем свою долю — сто пятьдесят франков.

Но мне хочется, чтобы Вуане нам кое-что объяснил.

— Как вы узнали, что это он?

— Очень просто, у него под бубу нашли жертву вора.

Он показывает мне прикрепленные к его собственному бубу бараний рог, зуб пантеры и колокольчик.

— Я ношу жертву человека, у которого нет денег, но который станет большим начальником.

— Это немного похоже на удостоверение личности, — замечает Жан.

— Охотно, — отвечает Вуане, для которого это слово является наиболее изысканной формой утверждения. — Глядя на жертву тома, ты сразу же знаешь, кто он и чего хочет.

— Но, — спрашивает Вирэль, — почему ты называешь это жертвой?

Тогда Вуане объясняет нам, что слово «сарагаи» имеет на языке тома несколько значений.

— Прежде всего так называют то, что каждый тома, мужчина или женщина, всегда носит при себе, чтобы определить свое общественное положение или свои намерения. Это слово относится также ко всем защитительным талисманам — хижины, семьи, деревни или клана. Например, к семи камням, предназначенным обеспечить долголетие главы семьи, которые подвешены на нитке из лианы к деревянной перекладине, поддерживаемой двумя вертикально стоящими вилами, или к тонкому стволу дерева, положенному перед кладбищем каждого клана и защищающему его.

Тем же словом обозначаются все приношения предкам и духам леса и, уж конечно, жертвы в виде животных.

Вуане рассказывает, что основатель деревни всегда делит ее территорию между кланами. Действительно, тома делятся на много кланов, каждый из которых имеет свой тотем-животное. Все тома, как мужчины, так и женщины, не могут ни употреблять в пищу животное-тотем, с которым они себя отождествляют, ни вступать в брак с членами своего клана. Эти запреты имеют в их глазах столь большое значение, что вместо простого: «Как твое имя?» — они спрашивают: «Как называется животное, которого ты не ешь?»

Еще в прошлом году я имел возможность убедиться, что существуют также и тотемы-растения: Ково Гилавоги, который не ест мяса собак, не притрагивается также и к маниоке. Однажды Ково утащил меня с собой за деревню и показал свою священную плантацию. Она содержится в таком прекрасном состоянии, что растения образовали своего рода туннель, в центре которого на каменной плите были сложены жертвоприношения. Мне хотелось бы знать — единственный ли это случай, но объяснения такого рода утомляют Вуане, и он всегда пользуется первым же предлогом, чтобы их прекратить. Сегодня вечером ему необходимо идти готовить обед.