Тени «Желтого доминиона» - Рахим Эсенов Махтумович. Страница 25

Стерлигов, давясь, проглотил слюну, у него непроизвольно выступил кадык, а глаза недобро блеснули.

Айгуль, улыбающаяся и смущенная, стояла в дверях, топчась на месте, не решаясь пройти в комнату, где у раскрытого окна Ашир деловито заправлял свою койку. Он не верил своим глазам: Айгуль?! И в такой ранний час. Да, это была она, загорелая, в легком длинном платье, в косынке, чуть запыленной с дороги.

Ашир не сразу сообразил, чтобы пригласить гостью в комнату, взять из ее рук узелок, предложить умыться с дороги. И только беззаботный смех привел его в себя – он бросился к ней со всех ног, потом кинулся на кухню, зажег керосинку, загремел посудой.

За чаем Айгуль передала Аширу приветы от матери, от сестренки Бостан, выложила присланные из дому гостинцы: связку сушеной дыни, маленький бурдючок тошапа – арбузного варенья, талхан – сладкое толокно из жареной пшеничной муки и толченых дынных семечек, приготовленное матерью по особому рецепту, поведала об аульных новостях, о себе. Приехала она в Ашхабад по приглашению Совнаркома на трехдневный семинар руководителей аулсоветов.

Тот день был выходным, и Ашир никуда не собирался. Не спешила уходить и Айгуль, хотя прекрасно понимала, что Ашир непременно заведет разговор, который ей не хотелось, чтобы состоялся сейчас. И когда Ашир посмотрел на нее потемневшими глазами, Айгуль умоляюще проговорила:

– Не надо, Ашир-джан! Молчи! Ох, дура я, дура!.. Зачем пришла? Да не устояла перед Огульгерек-эдже… Так она просила повидать тебя. Сама мать, понимаю…

– Неужели ты могла не прийти?.. Я так счастлив… – Ашир погладил ее рукою свою щеку. Ладонь была теплой и мягкой, у тонкого запястья билась, вздрагивая, синеватая прожилка. – А я бы хотел, чтобы каждая наша встреча была праздником…

– После того вечера я много думала о тебе, над твоими словами… Никто так меня еще не любил, как ты. Но мы, ты сам говорил в прошлый раз, уже в таком возрасте, когда живут умом. К сожалению… Не хочу, понимаешь, не хочу связывать тебя своими детьми. Поперек твоей дороги становиться не хочу. Ну поженимся мы, ну поплывем с тобой к одному берегу… Что потом? Тебя же уволят из органов… Скажут – женился на вдове басмача, предателя… И отца тебе припомнят, и Джемал. Свет белый покажется не мил, и я опостылею тебе, любовь твоя ко мне погаснет…

– Не то говоришь, Айгуль. Ты просто не знаешь меня… У меня есть учитель, Розенфельд, душа человек, друг отца. Так он любит повторять: «В моей жизни на первом плане – работа, мое дело, на втором – жена, семья». Я очень уважаю, люблю этого человека, до сего времени считал, что он прав… А у меня на первом плане стала ты. Не мыслю жизни без тебя, не мыслю, как еще можно так жить…

– Но я не хочу такой жертвы… Что скажут люди? Что мать твоя скажет, Ашир? Ведь туркмены не признают таких браков, скажут, молодой, неженатый, девушку, что ли, не мог найти?

– Людская молва меня не волнует! Главное, чтобы мы понимали друг друга, понимали, что возврата к прошлому быть не может… Я готов на любую работу, в театр пойду или учителем… Могу в колхоз… Один у меня грех – тебя люблю…

– Зато я не смогу простить себе этого…

Ашир обнял Айгуль за плечи, попытался привлечь к себе, но она отстранилась и оттолкнула его от себя – лицо ее было каменное, холодное.

– Не надо, Ашир… Не хочу быть тебе обузой, связывать тебя по рукам и ногам. Ты большего достоин. – Голос ее потеплел. – Не обижайся на меня, Ашир-джан. Со мной счастлив не будешь. Такие, как я, счастья не приносят… – Айгуль поднялась и, подойдя к двери, кинула с порога: – Не ищи, Ашир, со мной встреч…

И она ушла, оставив после себя легкий запах дорожной пыли, домотканой кетени [12], из которого туркменки шьют себе платья, и душистой мяты, той самой мяты, что растет на берегах горного Алтыяба… Ашир обвел тоскливым взглядом свою большую комнату, и она показалась ему такой опустевшей, неуютной, что стало не по себе.

Во дворе он увидел странное зрелише. Стерлигов, одетый в домашний халат, в тапочках на босу ногу, и его жена, высокая дородная женщина, тоже в халате, гонялись по двору за лохматой белой собачонкой, с визгом увертывавшейся от камней и палок, которые швыряли в нее супруги. Бедная дворняжка, высунув язык, метнулась под широкий топчан, стоявший напротив окон Ашира. Это неказистое деревянное сооружение Таганов сколотил сам, и летом, когда к нему наезжали земляки, они отдыхали, пили на нем чай.

– Что вы делаете? – удивился Таганов. – Чем эта бедняжка провинилась?

– Вы, батенька, молодой. Вам хоть из пушек над ухом стреляй. – Стерлигов, тыча длинной палкой под топчан, норовил попасть в собаку. – Она, стерва, всю ночь не давала спать… лаяла, носилась как угорелая.

– Да оставьте ее, Василий Родионович, – настойчиво попросил Таганов. Стерлигов, присев на корточки, бросал под топчан камни, метя в собаку, прижавшуюся к стенке. Ашир, взяв соседа под мышку, пошутил: – Видите, она перебежала на мою территорию и просит убежища…

– Ее надо к тиграм! – Стерлигов поднялся, отбросил в сторону палку, сказал жене: – Ступай, Маша, позвони в зоопарк, пусть собачий ящик пришлют… Ступай, ступай… Мне с коллегой поговорить надо.

Мария Кирилловна важно прошествовала мимо мужчин, бросила на Таганова загадочный взгляд. Стерлигов, подхватив под руку Ашира, заговорщицки посмотрел по сторонам:

– Только, батенька, откровенно. – С лица Стерлигова не сходила улыбка. – Разумеется, только между нами. Мы с Марией Кирилловной видели вашу даму сердца… Красавица! Слышали невольно весь ваш разговор. Не обессудьте – дверь ваша была неплотно прикрыта, окна настежь. Тут уж хочешь, не хочешь…

– Вы же туркменского языка не знаете! – Таганов чувствовал, как все в нем клокочет. – И потом, это мое личное дело.

– Вы, батенька, не лезьте в бутылку. – Стерлигов не переставал улыбаться. – Я вам добра хочу… Не кричите на весь дом, что вы ради любимой готовы ГПУ оставить. А не боитесь, что вас из партии… того, а? Вы только не кипятитесь, батенька. Я понимаю вас, понимаю, что ради любви можно пойти… пойти и на такой шаг. Но все это надо делать тонко, умно. Послушайте моего совета. А по-туркменски, батенька, я действительно ни в зуб ногой. Моя Мария Кирилловна хорошо знает туркменский. По матери она турчанка, родилась в Турции, росла в семье политэмигранта.

…Шли дни. Ашир, наезжая в Конгур, часто встречал Айгуль и всякий раз замечал, что она, увидев его, становилась совсем не похожей на себя, холодной, недоступной.

Может, пора прекратить терзать себя и ее – насильно мил не будешь. Но мучительный диалог Ашира с собою длился долго, пока он не открыл одну простую истину, которая решила все. «Допустим, она стала моей женой… Что тогда? – спрашивал он себя. – Я бы оставил привычный мне круг людей, Касьянова, Розенфельда, Назарова, с которыми связывают годы работы, дружба, святая память об отце… Выходит, ради себя одного я должен оставить свою любимую работу, общее дело, людей, которые ждут от меня многого! Неужели счастье человека, смысл его существования заключается лишь в одном: что мир мне даст? А что я дам миру? А если я буду жить самим собою, что я смогу дать людям? Что? Мои друзья вложили в меня частицу своего сердца, поделились душевным богатством, благодаря чему я стал тем, кем есть. А что я сделал, чтобы продолжить себя в других? Что толку от цветка, если он не завязывается в плод? Какой прок от дерева, если оно не дает тени, не укрывает путника от жары? Стоило ли выходить в дорогу, если знаешь, что не дойдешь до цели… А цель – делать добро, вернуть миру все, что вложили в тебя другие. Еще больше. Сеять доброе значит бороться со злом. Сколько еще на земле нечисти, сеющей зло, несчастье…»

А что он, Таганов, сделал, чтобы помочь людям? Собрался бежать, уединиться с одной своей радостью, предав товарищей, друзей, забыв о долге. А ведь Ашир принадлежал к категории людей, у которых из всех чувств самым сильным и устойчивым была воля к своему долгу. А как же Айгуль?.. Где взять такую силу, чтобы отказаться от любимой? Но никто не одолжит мужества, человек должен найти его в себе сам… Такие, как Айгуль, любят только раз, до смерти. Неужели человеку отпущено любить лишь единожды? За всю, как целая вечность, жизнь… Один-единственный раз?! А впереди целая вечность. Айгуль понять можно. Она будет ждать.