Край земли - Шпанов Николай Николаевич "К. Краспинк". Страница 39

Пока Антипин насупившись собирал свои пожитки, все самоеды и русские промышленники дружно таскали из склада к берегу вороха досок, кули с сухарями, мешки вяленой рыбы, чай, сахар и прочее снаряжение для уезжающих товарищей. Шла отборка для них лучших собак. А мы знакомились с отменной упряжкой Князева. Несмотря на болезнь, он довольно лихо гонялся за удирающими во все лопатки при виде сбруи и санок псами. После долгой суетни и криков пятнадцать собак были установлены в ряд. На плечи им накинули шлейки, Князев взял в руки длинный хорей, немногим более короткий, чем употребляемый при езде на оленях. При звуке «прр» собаки бросились во всю прыть, и Князев с размаху уселся на помчавшиеся сани. Только полозья заскрипели о камни да задымился у далекого озера песок. Лихо завернув на полном скаку, Князев тем же аллюром понесся обратно и через минуту был рядом с нами. Вся упряжка, как по команде, легла. Бока собактяжело ходили. Езда на санях по камням и песку – нечто еще более допотопное, чем тундровая езда на оленьих нартах. В то время как зимою на десяти собаках можно совершенно легко и с большой скоростью ехать самому и иметь при себе еще некоторый груз, летом пятнадцать-шестнадцать собак с трудом тянут одного человека и, конечно, не так быстро. Однако других способов передвижения на Новой Земле нет, и именно таким образом промышленники совершают огромные переезды. Незадолго до нашего прибытия один из членов Матшарской артели «съездил» на радиостанцию подать телеграмму, а некий самоедин, застрявший вдалеке от своей зимовки без продовольствия, приехал за сто километров занять муки и соли.

Несмотря на постоянное общение с русскими, местные самоеды все-таки остаются довольно застенчивыми в обращении с приезжими и немногим отличаются от своих колгуевских собратий. Когда я пришел в крайнюю западную избу становища, занятую исключительно самоедами, женщины вышли в другую комнату, и меня обступила толпа ребятишек. Грязь покрывает их лица, как индейская татуировка, и делает невозможным распознать черты или отличить девочку от мальчика. И от взрослых и от ребят исходит удушающий запах. Происхождение его разобрать трудно. Невообразимая смесь пота и моржового или тюленьего жира ударила в нос.

По стенам с двух противоположных сторон устроены нары. Здесь спят две семьи от дедов до внуков. Все три поколения на одних нарах. Дома сидят, не раздеваясь, все в тех же засаленных и грязных малицах.

Среди этой обстановки я увидел вдруг совершенно неожиданный оазис культуры – фотографическую лабораторию. В углу пристроена полочка с красным фонарем и двумя старыми кюветками. Несколько баночек из-под химикалий. Владелец этого необычного для самоедского обихода имущества – пожилой самоедин Илья Вылка, заметив, что я заинтересовался его фотографическими принадлежностями, вытащил откуда-то из тряпья свой фотографический аппарат. Камера оказалась совершенно допотопной конструкции, но, повидимому, составляла гордость самого Вылки и всей его семьи. Несколько молодых самоедов – родных и двоюродных братьев Ильи обступили меня и стали наперебой восхвалять качества аппарата. Оказывается, аппарат и принадлежности в незапамятные времена подарил Вылке какой-то профессор из экспедиции, посетившей Поморскую губу.

Мой интерес к фотографу сильно упал, когда в горницу вошел тот самый самоедин, что собирался уходить с Антоновым на Карскую сторону – Михайла Вылка. Михайла славится по всей Новой Земле и даже далеко за ее пределами как искусный резчик по кости. Трудно связать эту славу с внешним обликом художника – весь перекошенный, нескладный, одноглазый. Кожа на лице широкими складками свисает, как у прокаженного. Длинные неуклюжие руки чуть не до колен. Настоящий Квазимодо. Кисти рук массивны, грубы, с широкими плоскими пальцами. Трудно себе представить, чтобы в этих руках, в этих заскорузлых, неуклюжих пальцах мог удержаться тонкий инструмент резчика.

Вдобавок ко всем физическим недостаткам Михайлы у него, повидимому, не хватает многих зубов, так как во рту, когда он говорит, какая-то каша вместо слов.

– Здравствуй, Михайла.

– Здлавсту.

– Ты, Михайла, говорят, здорово из моржевой кости вещи режешь?

– Какой долова, лезем помалу.

– Покажи что-нибудь.

– Нецива казать, нет ницаво.

– Почему же ничего нет? Продал все, что ли?

– Какой плодал!

– Раздарил?

– Какой лаздалил!

– Ну, так что ж тогда, куда девал свои работы-то?

– Обилал лаботы.

– Кто обирал?

– Кто обилал… Сидельник обилал.

Повидимому, опять тот же Синельников.

– Как взял, на время или купил?

– Бис тенег зял, сасем зял.

Михайла сумрачно отвернулся и не стал больше говорить. Какой-то молодой самоедин объяснил мне, что незадолго до нас в Поморскую приехал Синельников и для выставки взял у Вылки все его работы. В конце-концов из всех разнообразных работ Михайлы Вылки в избе нашлись только ручка для охотничьего ножа, изображающая голову белого медведя, и маленькая, дюйма в два длиной, фигурка медведя. Ручка сделана просто замечательно. Линия медвежьей головы и удивительно естественная посадка шеи прекрасно переданы художником. Технически работа выполнена отлично. Кость великолепно отполирована. Детали сделаны очень тонко и чисто. Наиболее удивительно, что все это проделывается самыми примитивными средствами. Единственные инструменты, доступные резчику Вылке, промысловый нож и напильник для правки пилы. Нет сомнения, что если бы этого Вылку поставить в надлежащие условия, он мог бы делать изумительные вещи.

– Ты, Михайла, все можешь резать? И зверей и людей?

– Сё.

– И голову человека можешь сделать?

– Мозна. Сей год один парень сказывал мне Ленина давать будя, – я Ленина делать буду.

Нас прервали. В горницу прибежал мальчишка самоед и что-то залопотал. Со двора донесся зов:

– Михайла, собирайся, – двигаться пора.

Из-под форштевня плавно разбегаются в стороны две рябенькие полоски. Не смыкаясь с пенистым следом, остающимся у бота за кормой, эти полоски исчезают, сливаясь вдали с гладью темной воды. Мы идем самой серединой пролива Маточкин Шар. По обе стороны в нескольких милях крутыми серыми стенами поднимаются из темной воды прибрежные горы. Низкое, багрово-красное солнце, как сквозь резной бордюр, пылает через сверкающие розовым снегом острые вершины. В сторону Южного острова вершины эти уходят все понижающейся вереницей, переходя в цепи пологих холмов. На Северном же – чем дальше, тем круче делаются склоны и выше поднимаются снежные шапки.

По мостику разгуливает Андрей Васильевич, самодовольно поглядывая на берега.

– А ну-ка, скажите, где вы еще такой эффект получите? Ведь впечатление-то, впечатление какое…

Михеев говорит таким тоном, точно перед нами простираются красоты, созданные им, Михеевым, своими руками или он, по крайней мере, хозяин этих нагроможденных друг на друга снежных вершин и струящейся между ними в стремительном течении прозрачной массы воды. Впрочем, это чувство хозяина при разговоре о красотах северных земель можно заметить в речах большинства из тех, кто проводит здесь много времени. Любовь к этим местам, к их необычайно спокойной красоте, подавляющей своей величавой дикостью, вселяет в энтузиастов севера какое-то чувство нераздельной собственности над необозримыми полярными просторами.

Гордиться есть чем. Едва ли здесь менее красиво, чем на прославленных по всему миру и воспетых величайшими художниками слова норвежских фьордах. Правда, здесь нет ярких зеленых склонов и тонущих в них крошечных беленьких домиков с красно-синим полотнищем неизменного флага, треплющимся на высоком, как мачта, флагштоке, какие украшают берега фьордов южной Норвегии. Здесь нет сочных пятен светло-зеленых лугов и пенистых ниточек водопадов, разнообразящих величественные виды северной Норвегии. Но ни в южных ни в северных фьордах нельзя увидеть такого подавляющего величия суровой природы, таких неприступных в холодном сиянии гор.