Шофферы или Оржерская шайка - Берте (Бертэ) Эли. Страница 46

Немного подалее от них Жан-Пьер Филимон, огородник той местности, взгромоздясь на такую старую и рассохшуюся лестницу, как и он сам, усердно с молодежью собирал виноград и бросал кисти в большую корзинку, которую держала перед ним его старая подруга. Большая дворовая собака с железными иглами на своем ошейнике беззаботно гуляла среди работающих. Картина эта, освещенная теплым лучом осеннего солнца, была так хороша, что невольно должна была вызвать улыбку у самого задумчивого и озабоченного человека. Молодежь и старики так увлеклись своим занятием, что никто не слыхал, как отворилась наружная решетка, не услышали даже шагов пришедшего гостя. Вдруг среди них очутился молодой человек, одетый с головы до ног в черное, единственный посетитель, принимаемый меревильскими дамами. Конечно, читатель догадался уже, что это был Даниэль Ладранж. Первая его увидела Жанета и была так поражена, что уронила, не донеся до рта, красненькую ягодку.

– Матерь Божия! Как вы попали сюда, гражданин Ладранж?

– Очень просто, в дверь, которая у вас, у ветреной головы, не была заперта на ключ, несмотря на все мои просьбы не оставлять ее незапертой. Но уж сегодня у меня недостает духу браниться, к тому же и предосторожности эти становятся уже менее нужны.

Услыхав голоса, Мария обернулась.

– Кузен Даниэль, – вскрикнула она, покраснев от радости. – Ну! Даниэль, ведь вы, конечно, поможете нам собирать виноград? Идите, идите же сюда, только смотрите, не раздавите мне эти великолепные кисти, потому что я хочу их сберечь для мамы.

И говоря это, она сунула корзинку, наполовину уже наполненную виноградом, в руки брату. Обычная серьезность Даниэля казалась уничтоженной перед таким оживлением, и она уж хотела снова приняться за дело, когда он, с видимым замешательством, но все еще не смея отделаться от врученной ему молодой девушкой корзинки, сказал ей:

– Я вас попрошу извинить меня, милая Мария, у меня сегодня есть нечто важное сообщить вам, а мне нельзя долго оставаться здесь… мадам де Меревиль?

– Мама там, в павильоне, хотите видеть ее?

– Сейчас! Но прежде мне хотелось бы переговорить с вами!

– Со мной? Боже милостивый! Что у вас такое?

– Много чего у меня есть; важная новость!

– Пойдемте же! Мы там усядемся в сиреневой беседке. Любопытство мучает меня. Но, прежде чем мы пойдем, ответьте только одно: привезенная вами новость хорошая или худая?

– Очень хорошая для меня и для всех тех, кто меня любит.

– Благодарю, но по вашему серьезному лицу, Даниэль, я предполагала бы совершенно противное. Теперь вы можете здесь оставить эту корзинку и пойдем в беседку.

Даниэль поспешил освободиться от своей ноши, и они направились к маленькой рощице. Мария села на каменную скамейку.

– Только, пожалуйста, не мучьте меня долго, – начала она опять со своей всегдашней живостью; мама, конечно, знает, что вы здесь, и может обидеться, что вы долго не являетесь к ней, а вы знаете, как она строга в этикете.

– И главное, что она особенно строга в отношении меня, Мария. Ее видимая холодность все более и более огорчает меня, потому-то я сильно боюсь, что наконец и вы переменитесь и будете разделять ее предубеждения против меня, и вот именно об этом-то теперь я и хотел говорить с вами.

Мария захохотала.

– Как, и только из этого? – продолжала она насмешливо. – Вы помешали нашему веселью, прервали нашу работу? В этом-то только и заключается ваша важная новость? Право, Даниэль, я хочу подать вам добрый совет. Профессия адвоката, за которую вы взялись опять в Шартре, привычка говорить постоянно на трибуне придает вашим манерам и вашим словам что-то театральное и странное.

– Вы не так поняли меня, милая моя Мария! Мой вопрос не так мало значит, как вы предполагаете, и вы не можете найти в нем трибунной важности, если я вас попрошу серьезно ответить мне, глубоко ли и сильно ли расположение ваше ко мне, может ли оно хоть сколько-нибудь равняться моему к вам?

– Как же вы можете сомневаться в этом, Даниэль? -ответила на этот раз уже взволнованным голосом Мария, – не лучший ли вы наш друг? Я не люблю припоминать о всех еще так недавно происшедших несчастьях, но после трагической смерти моего покойного отца не вы ли взяли нас под свое покровительство, пеклись о нас с мамой, заботились о нас до самоотвержения. Что бы было с нами, если бы не вы? Свободой, жизнью, всем, всем мы вам обязаны, Даниэль; разве можно позабыть об этом?

– Тут дело не в благодарности, Мария, – нетерпеливо перебил ее Ладранж. – Вы хорошо понимаете, о каком чувстве я вас спрашиваю. Но в двух словах, Мария, так как минуты дороги, позволите ли вы мне сегодня просить вашей руки у маркизы?

Молодая девушка грациозно и застенчиво отвернула свою головку.

– Разве нужно спрашивать на это позволения, – прошептала она.

– Не давно ли уже обручены мы друг с другом обоюдным несчастьем? Не с раннего ли детства нашего мы с вами родные брат и сестра? Не общие ли у нас с вами радости, не общее ли горе? Мне кажется, никакого более препятствия быть не может к нашему соединению.

Ладранж был в восторге и горячо целовал маленькую ручку, которую никто не думал отнимать у него.

– Мария, Мария, – ответил он, – хотя я и сомневался в таком счастье, но ожидал подобного ответа; до сих пор я такой же изгнанник, как и вы, принужденный скрываться, без положения в свете, без состояния, мог ли я решиться просить вас соединить свою судьбу с моею? Теперь только сегодня наконец обстоятельства изменились; не бедный безвестный адвокат, не имеющий возможности доставить вам хорошее положение в свете, а председатель присяжных, одно из важнейших лиц этого департамента, просит вашей руки.

– Может ли быть, Даниэль? Неужели вы получили это место, так долго волновавшее всех местных честолюбцев?

– Да, я получил его, и вот вам доказательство, – сказал Ладранж, подавая свернутый пергамент с правительственной печатью. Увидя же изумление кузины своей, он поспешил прибавить:

– Это весьма обыкновенное явление во время революций, Мария. Один из моих друзей, приговоренный и едва спасшийся от казни, как и мы, пользуется теперь от правительства неограниченной властью, и потому состоялось мое назначение.

Ужасные преступления, постоянно совершаемые в здешнем правлении неизвестной шайкой, привели правительство к убеждению в необходимости поставить во главе здешней администрации человека молодого, деятельного, неутомимого, способного открыть и поймать наконец этих невидимых злодеев. Друг, о котором я вам говорю, указал на меня. Он пишет мне, что поручился за меня министру, зная мою деятельность и энергию, и, конечно, вы понимаете, милая Мария, как горячо я буду стараться оправдать это доверие. Я сорву наконец завесу, за которую так искусно прячутся эти негодяи, и не успокоюсь, не вздохну свободно, пока не переловлю их.

Горячность, с которой он проговорил эти слова, испугала Марию.

– Будьте осторожнее, Даниэль, – начала она. – Место, полученное вами, опасно. Люди, о которых вы говорите, и только одна мысль о которых меня уже пугает, сильны и на все способны. Они захотят отомстить вам за ваше усердие.

– Не беспокойтесь, я буду недосягаем для этих негодяев! Я надеюсь, что мое новое положение поможет мне окружить вас тем почетом и общественным уважением, которых вы заслуживаете.

– Прошло несколько минут в молчании.

– Итак, – начал опять Даниэль, – мы с вами, Мария, понимаем друг друга и можем наконец после всех перенесенных бедствий успокоиться и быть счастливыми; но уверены ли вы, что мать ваша согласится?

– Отчего бы ей не согласиться, Даниэль? Напыщенная в былые времена своим аристократизмом, в несчастье она излечилась от этой слабости; и у нее не осталось теперь и признака гордости. Теперь в чем если бы и можно было упрекнуть ее, то это в желании, сделавшемся у нее непреодолимой потребностью, спокойствия и довольства. В этом случае нельзя осуждать ее, Даниэль, надо сожалеть о ней. Привыкшая к роскоши, она узнала лишения, почти бедность; для своего существования даже ей пришлось прибегнуть к посторонней помощи. Меня втайне мучает мысль, что мы живем здесь в доме Леру, этого достойного человека, которому уж и без того мы стольким обязаны.