Шофферы или Оржерская шайка - Берте (Бертэ) Эли. Страница 50

Но вскоре он переменил намерение, ему сильно захотелось посмотреть, что там делается, явиться вдруг посреди разговаривающих, сжечь их взглядом, уничтожить своим презрением. И все-таки он медлил, не предпринимая ничего, только ходил в одном из самых отдаленных углов сада с усиливающейся тоской.

Наконец увидал он бегущую к нему вприпрыжку Жанету.

– Господин Даниэль, – сказала она, – вас давно ждут в гостиной; как это вы не торопитесь познакомиться с таким смешным господином? Боже мой, какой он смешной!

Ладранж скорыми шагами направился к дому, спросив Жанету:

– А как эти дамы приняли его?

– Да очень хорошо, господин Даниэль, барыня его даже поцеловала в обе щеки.

– А Мария?

– Барышня, правда, не поцеловала его, но она от души хохочет всему, что он говорит; он такой смешной!

По жесту, сделанному Даниэлем, видно было, как все это возмущало его, и, не обращая более внимания на Жанету, он вошел в виллу.

Общество сидело в одной из комнат первого этажа, главное убранство которой состояло в чрезвычайной чистоте. Белые коленкоровые занавески, драпируя окна, ослабляли свет, а потому только что вошедшему Даниэлю трудно было в первую минуту увидать тетку и кузину, сидевших на маленьком диванчике, обтянутом ситцем, и Франсуа Готье, важно развалившегося в кресле с видимой претензией на грацию, со шляпой под мышкой и тросточкой в руках. Разговор казался очень оживленным, и при входе Даниэлю пришлось, к своему огорчению, услыхать звонкий смех кузины вследствие какого-то грубого каламбура или остроты, отпущенной Франсуа; обстоятельство, еще усилившее его дурное расположение духа; зато почтительная любезность, с которой посетитель бросился к нему, должна была бы тронуть его. Вскочив при появлении Даниэля и отвесив ему один за другим три или четыре поклона, молодой человек подошел к нему с распростертыми объятиями, проговорив застенчиво и униженно:

– Здравствуйте, кузен… хотим мы этого или нет, во всяком случае, мы двоюродные. Очень рад видеть вас, познакомиться с вами… Итак, честное слово, уж если мы родня, то будем же и друзьями, не так ли? Позвольте?…

И он сделал поползновение обнять Даниэля, но тот, отступив несколько шагов назад, церемонно раскланялся.

– Позвольте, милостивый государь, – холодно ответил он, – может, действительно мы и родня, хотя мне это ничем еще и не доказано… Но если мы невольны в выборе себе родственников, то, надеюсь, можем свободно выбирать себе друзей.

И он сел.

Неприязненный этот прием не мог не произвести дурного впечатления на дам; маркиза закусила губы, а Мария надулась. Что же касается до Франсуа, то он сразу понял обиду: кровь бросилась ему в голову, а из-под опущенных ресниц глаза его злобно блеснули. Все эти признаки сильного гнева мгновенно же исчезли, и он снова попал на свой игриво наивный тон, так мало приставший к его могучей фигуре.

– Хорошо сказано! – проговорил он, усаживаясь в свою очередь. – Меня, впрочем, предупреждали, что кузен Даниэль неподатлив на дружбу… Но, честное слово, я же принужу его полюбить себя, а в ожидании этого, надеюсь, он не откажет мне, по крайней мере, в своем уважении?

– В некоторых случаях уважение так же трудно приобретается, как и дружба.

Мать и дочь на этот раз вышли из терпения.

– Даниэль, Даниэль! Как это грустно, – проговорила молодая девушка, – от вас можно было ожидать ежели не великодушия, то хотя бы вежливости.

– Господин Даниэль положительно выходит из границ, – начала маркиза, – и совсем не то обещал мне сегодня утром. Но если все эти невежества и холодность происходят от сомнения в действительности близкого родства, то вот бумаги, – и она указала на камин, на котором виднелось несколько бумаг, – ясно доказывающие права господина Готье на наше внимание и расположение.

Молодой администратор понял, что он далеко зашел, а потому, отказавшись от пересмотра предлагаемых ему бумаг, продолжал уже более мягким тоном:

– Это лишнее, маркиза, я вам верю, и просмотрю эти акты в другое время; сознаюсь, что может господин Готье ожидать от меня другого приема, но не от меня будет зависеть, по мере того как более познакомимся мы с ним, приобретет он мои и дружбу, и уважение, которых он желает.

Оговорка эта, казалось, не совсем удовлетворила дам; но Франсуа, имевший, может быть, причины быть менее взыскательным, принял вид успокоенного.

– Ну, в добрый час! – начал он, – я не в претензии на вас, кузен Даниэль, за ваше недоверие, вероятно, будь я на вашем месте, я поступил бы точно так же. До сих пор вы были одни любимцем у доброй госпожи маркизы, нашей тетушки, настоящей аристократки, пользовались предпочтением ее прелестной дочери, нашей кузины, этого небесного ангела, и вдруг точно из-под земли вырастает какой-то родственник, требующий себе местечка в вашем интимном кругу. Очень натурально, что вы говорите: постой, братец, подожди, надобно посмотреть! И, честное слово, вы правы.

Знаете, господин Ладранж, ведь я не такой ученый, как вы, адвокаты; я человек простой, более смыслящий мерить сукно или ленты, чем расточать красивые фразы; но я добрый товарищ, люблю посмеяться с приятелями, уважаю прекрасный пол и, наверно, мы с вами в конце концов поладим. Но, впрочем, хоть моим образованием и мало занимались, а все же я кое-что смыслю и в общежитии, бывал в Париже в прекрасном обществе, изучал изящные манеры, хотя этого и не видно… Черт возьми, в разное время я пробыл в Париже около трех месяцев!

Наивность эта ужасно забавляла Марию, она искоса взглядывала на Даниэля, как будто чтобы упрекнуть его в суровости к такой оригинальной, уморительной личности, даже маркиза нагнулась к нему, проговорив вполголоса:

– Даниэль, как вам не стыдно!

Но было ли то предубеждением у Ладранжа, но он замечал что-то поддельное, не натуральное в простодушии посетителя, что укрепляло его в недоверчивости. С другой стороны, Франсуа, видя, что слова его не производили большого впечатления на его неукротимого родственника, счел нужным удариться в чувствительность:

– Нельзя быть слишком взыскательным ко мне, кузен, – начал он плаксивым тоном. – Не на розах меня воспитывали. В детстве хотя и говорили мне часто, что я сын богатых родителей, однако обращались со мной не лучше, чем с сыном последнего мужика. Зимой постоянно ходил я в школу сельского священника, в ступнях, надетых на голую ногу, пища моя очень часто состояла из хлеба с водой, а ветер беспрепятственно дул сквозь дыры моего платья… Но я не жалуюсь; если отец поступал так, то, вероятно, имел на то уважительные причины; впрочем, если даже и допустить, что он был не прав в отношении меня, то он слишком жестоко за то наказан…

И он отвернулся, чтобы скрыть неподдельное на этот раз волнение, хотя и странного свойства.

Тронутая Мария обратилась к Даниэлю.

– Вот чувства, доказывающие доброе сердце, не правда ли, кузен?

Но будучи опытнее ее в знании людей и вещей, Ладранж не согласился с ней.

– Действительно, прекрасные чувства, – ответил он, -вот посмотрим, как господин Готье применит их на практике.

Франсуа живо выпрямился.

– Черт возьми, господин Даниэль, – начал он, – уверены ли вы, что я не доказал уже вам на деле желания быть полезным вам и нашим дорогим родственницам? Всмотритесь-ка в меня… Не припомните ли вы, что уже видели меня?

И он встал перед Ладранжем, с удивлением смотревшим на него.

– Вот хорошо! Не узнаете меня? – начал он насмешливо, – правда, я был тогда так ничтожен!… Да к тому же и вы были в то время не совсем-то в спокойном состоянии духа. А наша очаровательная кузина, не припомнит ли она меня?

Пристально, в свою очередь, поглядев на него, Мария отрицательно покачала головой.

– Вероятно, это костюм горожанина так изменил меня, – продолжал Франсуа, – и оставя дела в таком виде, в каком они находятся, мне по-настоящему не следовало бы поднимать тяжелые для всех воспоминания, но так как рано иди поздно все-таки узнали бы…

– Постойте, постойте, – вскричал Даниэль, пораженный мыслью, – вероятно, вы тот самый разносчик, которого мы встретили на Брейльской ферме в ночь этих убийств и которого подозревали было тогда участником во всех преступлениях.