Остров Рапа-Нуи - Лоти Пьер. Страница 8

Сплошь обросшие лишаями, они, по-видимому, просуществовали уже несколько веков; из них многие упали и разбились, другие, вследствие подъема почвы, ушли в нее по самые ноздри и, кажется, как будто задыхаются. В эту минуту полуденное солнце ярко освещает их, усиливает тень в орбитах под рельефным лбом и еще более увеличивает их жесткое выражение; наклонная же поверхность земли удлиняет их тени на кладбищенской траве. По небу несутся последние тучи и по временам открывают его яркую и дивную синеву. Ветер успокоился, и все вокруг старых идолов погружается в спокойствие и безмолвие; утих пассат и не нарушает надгробной тишины этого места, не колеблет однообразного савана его растительности, на котором нет ничего живого, ни зверя, ни птицы, ни змеи, — ничего, кроме белых и желтых бабочек, да потихоньку жужжащих мух… Мы остановились на половине горы, среди загадочных улыбок огромных каменных лиц; над нашими головами высятся закраины потухшего вулкана; под ногами стелется пустынная долина, покрытая статуями и развалинами, а на горизонте — безграничное море, никогда не нарушаемое бегом кораблей. Пока мои спутники отдыхают в траве, мне нужно скорее набросать в своем альбоме эти угрюмые фигуры, эти группы, освещенные солнцем. Я лихорадочно тороплюсь уловить все виды, несмотря на усталость и крайнюю сонливость, против которой борюсь, как могу, — тороплюсь запечатлеть те своеобразные и странные впечатления, которые произвела на меня эта местность. Едва я успел кончить, как начались сборы в обратный путь, потому что командир и все мы беспокоились за предстоявшую нам дорогу: она была и продолжительна, и проходила через центральные пустыни; нам нужно было совершить ее до ночи; мы расставались с уверенностью никогда в жизни не возвращаться к богам, никогда не заглядывать в центр их господства. Около двух часов, при блеске солнца, светившего прямо в глаза, мы пустились в обратный путь, направившись один за другим по узеньким тропинкам, существование которых необъяснимо, — все по той же высокой, по колено или по пояс, траве. Несмотря на дождь, прошедший утром, не только трава, но даже и земля сухи. Каким образом может так скоро высыхать трава и покрываться пылью земля, когда кругом безграничное море? И когда поразмыслишь, странным покажется стойкость этого острова и его покойный вид среди Великого океана! — странным покажется, что последний, омывая его плоские, песчаные, покрытые кораллами берега, никогда не переходит условленной черты!.. Ведь достаточно было бы легкого подъема этой ужасающей, жидкой массы, чтобы потопить ничтожный островок, в продолжение стольких лет греющий на солнце свое население из идолов… Мне начинает казаться, чему помогает и утомление, что души древних людей, по мере моего созерцания окружающего горизонта моря, проникают в мою душу; я начинаю понимать и разделять их томление и ужас пред необъятностью окружающих вод, и мне вдруг становится понятной их мысль воздвигнуть на берегу эти гигантские фигуры духа Песков и Горного духа, чтобы посредством их пристального взора держать в почтительном отдалении весь ужас и все живое могущество окрестной синевы…

В сумерки мы очутились в населенной местности, против своего фрегата. Рулевые увидали нас в зрительные трубы, и от фрегата отчалила за нами шлюпка. В последний раз я и пятеро моих друзей-дикарей присели на берегу и ожидали вместе шлюпки, на которой я должен был уехать отсюда навсегда. Их очень поразил мой отъезд, и теперь под сводом покрытого тучами неба они рассказывали мне много интересного. Что касается до меня, то сердце мое, при прощании с ними, сжималось от боли, так как мы прощаемся навсегда, и между нами ложится вечность; снятие с якоря назначено на завтра, в 6 часов утра, и, наверно, я уже больше не вернусь сюда никогда.

Сегодня вечером на фрегате я получил от командира неведомую для меня одну из иероглифических таблиц Рапа-Нуи, одно из «говорящих дерев», как называют их маори; она имеет четырехугольную форму с закругленными углами; отполирована каким-то первобытным способом, несомненно, — трением кремня; дерево, вывезенное неизвестно откуда, — крайне ветхо и сухо. О! заинтриговывающая и таинственная маленькая дощечка, — секрет твой навсегда останется неизвестным! Ровными рядами стоят нацарапанные знаки; подобно египетским иероглифам, они изображают людей, животных, всевозможные предметы; видны — сидящие и стоящие фигуры, рыбы, черепахи и копья. Эти знаки увековечили священный язык, непонятный для других людей, — язык, на котором объяснялись важные предводители (вожди, начальники, короли) во время своих совещаний и собраний в кратерах. Эти знаки имеют тайный смысл, обозначают предметы важные и секретные, доступные пониманию только посвященных в тайну помышлений королей или священников. [9]

Меня зовут!.. Это адмирал, — и опять в необычайный час, как вчера, как третьего дня вечером, когда он призывал меня к себе; я предчувствую, что мне, быть может, придется еще раз побывать на мрачном острове. Действительно, адмирал выражает желание приобрести каменного идола надлежащего роста и физиономии; а так как ему известно, что я много раз посещал хижины, то он и просит меня исполнить его желание и в то же время просит исполнить это быстро, чтобы не опоздать к отплытию фрегата, которое, по-прежнему же, назначено в 6 часов. Я, действительно, знаю подходящего к его требованиям идола, так как видел такого у самого начальника, и обещаю добыть его стоимостью сюртука и доставить к отплытию корабля; счастливый тем, что еще раз могу побывать на Рапа-Нуи, перед отходом ко сну я приготовляю для своей последней беседы с дикарями-друзьями несколько фраз на полинезийском языке.

7-е января.

В четыре часа утра я уже еду на адмиральском вельботе. Погода тихая, но туманно и темно! Со времени нашего приезда это явление повторяется в конце каждой ночи; каждую ночь густой туман непременно задерживает наступление дня на острове и на море.

Опять я при ранней, утренней полутьме, среди бурунов и рифов, направляюсь к бухте, в которой уже больше не рассчитывал быть. Ночные очертания берегов сегодня так же причудливо-фантастичны, как и в утро первого моего приезда сюда. Тяжелый мрак царит вдали, над старыми мертвыми вулканами, тогда как берега уже заметно светлеют. Там и сям, среди скал и лачуг, в траве блестят огоньки, трепещет желтое пламя, а переде ним мелькают тени дикарок, приготовляющих кушанье из кореньев или ямса; по мере приближения к ним, вас охватывает запах дыма, зверя, берлоги. Эти голые члены, эти первобытные позы, освещаемые огнем, заставляют ваш ум погрузиться в воспоминания о былых временах и сказать, что так же должно было быть и тогда, когда занималась заря истории и пробуждалась мелкая жизнедеятельность человека в каменный век…

Женщины, вероятно, встают здесь раньше мужчин, так как я сначала встретил только Марию и Иуаритаи. Ни меня, ни кого другого из нас они не надеялись больше увидать. Узнав меня, они громко вскрикнули от радости и побежали к начальнику предупредить его о моем намерении зайти к нему по очень спешному делу. Он вышел мне навстречу. Торг состоялся. В обмен за идола, которого матросы понесли на руках, он получил прекрасный адмиральский сюртук, который тут же и одел.

Времени терять нельзя. Нужно идти к берегу. В одну минуту все мои друзья на ногах, чтобы еще раз повидаться со мной; Хуга, случайно проснувшись, явился ко мне, одетый в древесную кору; затем, заслышав позади себя шаги, вижу бегущих Атаму и Петеро. Теперь это уже и на самом деле последнее прощанье; через несколько часов остров Рапа-Нуи совершенно исчезнет из моих глаз и навсегда. Между нами образовалась тесная дружба, можете быть, в силу того глубокого различия, которое лежит между нами, а может быть, в силу того ребячества, которое нас соединяет.

День почти наступил, когда я отплыл с идолом в вельботе. Мои друзья остались на берегу и следят за мной, пока я не исчезну из вида. Старый вождь, проводив меня, отделился от них и медленным шагом направился в свою хижину. Мне кажется жалкой и смешной его фигура в адмиральской куртке, из-под которой торчат длинные татуированные ноги; мне начинает казаться, что я, войдя с ним в торговую сделку, не выразил ему должного уважения, а, напротив, нанес оскорбление, — да, одно только дикое оскорбление.