Путешествие на край ночи - Быстролетов Дмитрий Александрович. Страница 32

Замечаю расположение мебели, чтобы не опрокинуть стула, не споткнуться о ковер. В темный промежуток втягиваюсь в окно. Терпеливо жду в углу.

Постепенно лунный свет опять заполняет комнату. Изольда спит на правом боку. Левая рука как-то непривычно лежит на одеяле, скомканном и почти сброшенном на пол. Не спалось? Я думаю… Ей снятся дурные сны, но еще ужаснее будет сейчас пробуждение!

Сердце бьется часто, но ровно. Рука уверенно сжимает рукоять ножа. Теперь она не уйдет. Моя!

Яркий свет. Я быстро делаю четыре шага. Изголовье. Вот они, пышные кудри, голубые, как у русалки. Схватить надо за локоны над бледным лбом.

Полной грудью вбираю воздух — и одним страшным рывком поднимаю голову с подушки, широко замахнувшись ножом.

И застываю неподвижно…

Изольда мертва.

Долго-долго стоял я с ножом в руке, держа за волосы мертвую голову. Луна косо освещала большую комнату. Было тихо. Когда-то дерзкое, гордое и волевое лицо теперь безмятежно-спокойно, лишь губы чуть подернуты судорожной улыбкой. Синие-синие глаза, некогда полыхавшие, как пламень, закрыты. Изольды нет. Она далеко. И не страшен ей, мой запоздалый нож или моя земная ненависть.

Горе и зло, разъединившие нас в жизни, теперь пали перед великой окончательностью Смерти. Луна призрачно освещала пустую и тихую комнату, а я, бережно уложив тело, стоял, как зачарованный, и все глядел на дорогое и любимое лицо. Потом осмотрелся. Хотелось, чтобы люди застали умершую в достойном виде. У изголовья рассыпаны какие-то таблетки. Это все равно. Я красиво оправил подушку и одеяло. На столе три письма: фрау Рюэгг с приложением денег — хозяйке пансиона, мистеру Т.О. Мак-Грегору, доктору прав, нотариусу в Эдинбурге и синьоре Роне Вивальди, вилла Бэлла Виста в Локарно. Ни ревности, ни злобы. Но оно не нужно, это письмо. Иоланта едва оправилась от болезни. Слишком слаба пока. Портсигар. Крышка открыта, на ней детским почерком моей бывшей жены написано: "Люблю лишь тебя, и вся моя иная любовь — только ничто". Ни зависти, ни горя… Я взял портсигар и письмо и положил их в карман.

Еще раз, последний раз в моей жизни, посмотрел на тонкий профиль, такой безмятежно-спокойный.

Что же стоять дальше? Изольды нет. Она далеко. И не нужно ей больше мое запоздалое преклонение или моя земная любовь.

Остаток ночи шел в Интерлакен. Мог бы, и ехать, конечно, но нужно было искать такси, а я не в силах был говорить с людьми. Кажется, моросил дождь. Возможно. Не помню. Я шел один в сером сумраке рассвета, окруженный видениями прошлого, непоправимого, страшного и драгоценного. На мостике остановился и долго-долго глядел на игру ледяных зеленоватых струй. Вот они поднимаются с яростным усилием и потом рассыпаются длинной вереницей пены и пузырей… Как моя жизнь…

Я вынул из кармана портсигар. Поцеловал его. Вытянул руку. Разжал пальцы. Все кончено… Кончено…

Но письмо выпало из небрежно заклеенного конверта, и я машинально стал читать его — несколько строк, написанных уверенным и смелым почерком на плотной бумаге, по которой ползли слезы холодного дождя:

"Я

ухожу навсегда: вы слишком слабы для бремени моей любви, я слишком сильна для того, чтобы любить только созерцательно и бесплотно. Мне всегда хотелось, чтобы моя любовь была дерзким вызовом, восторгом движения и борьбы, упоением порыва к Недосягаемому, победным прыжком в пропасть. Но движение бури невозможно без сломленных ветвей и примятых цветов, и если я могу опрокинуть сильного, то не должна повредить слабому. Вам необходима тишина, я протягиваю вам ее как мой последний дар.

Гордо я бросаю в вино яд и высоко поднимаю эту чашу, как факел: пусть в последний раз он озарит, объяснит и возвеличит мою любовь к вам и меня"

.

Я наклонил голову, как от удара хлыстом, но его не было. Был только торжествующий крик победы, последний громовой раскат гимна самоотверженной любви и человеческой свободы, которые сильнее, чем смерть.

Смерть! Закрыв глаза, я ясно видел ее, попирающие узкие рамки земного бытия и возносящую умершую к просторам бессмертия…

И снова я вытянул руки и разжал пальцы, письмо косо и медленно опустилось в бурлящую воду потока, как приношение Изольды тому, что, — теперь я знал это, — останется для меня навеки лишь Недосягаемым и что в жизни и смерти смогла достичь девушка с синими глазами, полыхавшими, как пламень.

Утром добрался до города. Хотел пойти прямо на станцию, но почувствовал, что силам моим приходит конец. Вошел в большую гостиницу и снял номер. Когда я нашел свой коридор, навстречу показался уборщик со щеткой. Я испугался, что он увидит мое лицо, и свернул в уборную. На стене, около умывальника, висел уютный голубой ящик. Автомат. Около отверстия для опускания монет красиво выведена надпись: "Один франк — полотенце и мыло"; "Два франка — бутылочка одеколона"; "Три франка — Тайна! Весьма полезно!! Только для мужчин!!!"

Чтобы не упасть, я обхватил автомат обеими руками и прижался жарким лицом к прохладному железу. Это было приятно. Плач, сначала беззвучный, перешел потом в глухие рыдания, похожие на собачий вой.

Глава

6.

Гибель

Серебряной

Розы

Разведывательные источники — это люди, а люди уезжают, переводятся на другую работу, болеют и умирают. Поэтому и источники не существуют вечно: работают и работают, потом случается то непредвиденное, что не дает разведчику дальше получать требуемую информацию. Тогда линия закрывается. А человек, именуемый источником?

Гм… Это уж его дело. Он интересен только пока "работает", то есть пока продает и предает.

Полковник Вивальди довольно часто уезжал, и Рона всегда точно знала, куда и надолго ли. Оттиски ключа она сделала удачно и усвоила технику открывания сейфа. Ночью, в отсутствии мужа, открывала окно в сад, я втягивался в комнату и производил фотографирование. Получалось, что полковник стал работать на Рим и Москву в равной мере, и все могло бы продолжаться спокойно и относительно безопасно долгие годы.

Могло бы. Но в жизни этого не получается.

Рим стал торопить влюбленного в молодую жену пожилого мужа. В первое время он обычно получит документы в Кельне или Базеле, доставит их на машине в Локарно и даст себе неделю отдыха, — столько, сколько нужно мне для фотографирования. Но постепенно политическая обстановка стала накаляться больше и больше. Гитлер ускорил вооружение вермахта, и римские начальники полковника Вивальди начали требовать скорейшей доставки полученных материалов — получи и, не заезжая домой, марш в Рим — сдавать добычу! А я? А фотографирование? Римское начальство этого, разумеется, не учитывало, но московское — да, и еще как! Два случая прямой доставки добычи без снятия для нас фотокопий были оценены чуть ли не как мое ротозейство и халатность. Я переговорил с Роной, та подняла шум — жена она или нет? Разве она не имеет права хотя бы на сутки задержать мужа?

- Имеет! — ответил полковник и стал в донесениях проставлять неверные даты, выкраивая время на заезд домой, хотя бы на одну ночь.

Фотографирование в условиях его пребывания в соседней комнате, — кабинет и спальня находились рядом, — стало чрезвычайно опасным: полковник мог ночью неожиданно войти в кабинет по пустячному поводу, скажем, за пачкой сигарет, и провалить дело, и, главное, в ночной тишине слабое щелканье фотоаппарата становилось слышным даже из спальной комнаты: Рона это проверила.