Харбинский экспресс - Орлов Андрей Юрьевич. Страница 11

— И Сергей Юльевич поддержал его, этакого повесу! — сказал сокрушенно Ртищев. — Заступничал перед государем! Вообразите!

А и что тут воображать, подумал Дохтуров, — министр финансов был кровно заинтересован в продолжении работы концессии.

Таким образом, вопрос решился.

Безобразов все более укреплялся в Корее, вызывая ярость японцев. Среди служащих концессии были русские солдаты и офицеры, и это воспринималось Токио как прямое военное вторжение на территорию протектората.

В ноябре 1903 года военный министр Куропаткин передал царю записку, в которой предлагал, во избежание войны, вернуть Китаю Порт-Артур, продать южную ветвь Китайской Восточной железной дороги, а в обмен получить особые права на Северную Маньчжурию. Смысл предложения заключался в том, чтобы убрать болевую точку на границе с Кореей. Но переговорами в тот момент ведал наместник Николая II, генерал-адъютант (вдобавок еще и адмирал) Алексеев — внебрачный сын императора Александра II. Наместник уступок японской стороне не признавал, почитая это за урон престижу империи.

Что случилось далее, Павел Романович помнил и без генерала, хотя в тот мрачный год ему самому едва минуло тринадцать. Началась война, и России еще предстояло пережить на суше Мукден, а на море — Цусиму.

Мир подписали 6 сентября 1905 года в Портсмуте. Россия покидала Порт-Артур, уходила из Маньчжурии и теряла половину Сахалина. Впрочем, остров она могла оставить за собой, но и тут приложил свою руку неугомонный Витте.

Сперва русская делегация отклонила требование о передаче Сахалина. Но Николай, видя, что переговоры заходят в тупик, сказал, что в крайности можно пожертвовать половиной острова. Витте не стал медлить и тут же предложил японцам сей вариант. Откуда и получил позднее прозвище «Полусахалинский». Что не помешало ему удостоиться графского титула.

Впрочем, полоса отчуждения и ее столица Харбин продолжали жить собственной, независимой жизнью. Это было государство в государстве, со своими границами, подданными, законами, властями. И монархом в лице управляющего администрацией генерала Дмитрия Леонидовича Хорвата. Имелись и собственные «министерства» — Земельный отдел, Служба тяги и прочие. Была своя полиция и собственная же армия — Заамурский округ Пограничной стражи, в которую переименовали упраздненную после китайских волнений Охранную стражу. Сила, кстати, немалая: пятьсот офицеров и двадцать пять тысяч пехоты, конницы и артиллерии. Были в Счастливой Хорватии и своя система образования, и собственный суд.

Все тут проистекало с некой прохладцей, не торопясь. Народ жил изобильно, со вкусом, особенно служащие железной дороги. Администрация предоставляла каждому казенную квартиру и высокое жалованье. Обустраивались с удобствами, основательно. По всей полосе отчуждения стояли краснокирпичные дома типовой кавэжэдэковской постройки. И было тут все, что надобно русской душе: ледник во дворе и крепкий сарайчик, где в чистоте и заботе держались корова да пара коз.

А малиновые маньчжурские закаты обитатели Счастливой Хорватии любили встречать семьей на летней веранде, с самоваром и домашним вареньем, в коем недостатка в этом таежном краю не было, да и быть не могло…

Ртищев умолк, погрузившись в ностальгические воспоминания.

— Вас послушать, так во всем виноват один Витте, — раздался голос Клавдия Симеоновича. Он подошел сзади, неслышно — и только теперь обнаружил себя.

— Именно, — сказал генерал.

— Ну-ну.

Ртищев поджал тонкие губы.

— Да кто вы таков, чтоб судить!..

— Никто. Только был я в столице, как раз когда замирились с японцем. Думаете, что тогда был Петербург? Убит горем? Как бы не так! Все там оставалось по-прежнему.

— Да кто вы таков?! Купчина!

— Я, допустим, купчина, — согласился Сопов. И вдруг повел такую речь, что Павел Романович не узнал недавнего сибарита: — Я, допустим, купчина, с кувшинным рылом. Но только не торжествовал я от наших-то неудач. В отличие от многих господ образованных, да-с. А те, особенно либерального толка, просто злорадничали. Так прямо и заявляли, что-де для России полезнее всего поражение. Вот и говорю: нечего одному Витте пенять. Многие хороши. Чего хотели, то и получили.

— Вы порочный человек! Вас под суд надобно!.. — Ртищев выпучил глаза и стукнул сухим кулачком по столу.

— Я-то порочный? Это, ваше высокопревосходительство, вы лишку хватили. Вот вы сами-то нынче не богаче церковной мыши и выглядите соответственно. Однако я вас не обзываю. Потому как бедность не порок, хотя и большое свинство. Хе-хе! Не так ли, уважаемый доктор?

Но Павел Романович его веселья не разделил.

Он даже вовсе отвернулся от купца, отчего тот в первый момент обиделся, но, впрочем, тут же и думать забыл о таких пустяках.

Дело в том, что генерал Ртищев вдруг побелел лицом, стал клониться на бок — и с неприятнейшим деревянным звуком как-то боком свалился на пол. Один ботинок при этом слетел у него с ноги, обнажив плоскую желтоватую ступню.

Дохтуров прыжком подлетел к злосчастному ветерану. Губы у старика были синего цвета, словно тот наелся спелой черники. Павел Романович рванул на нем шинель — только пуговицы заскакали по половицам — и приник ухом к тощей груди. Внимал несколько секунд и, судя по закаменевшему лицу, остался услышанным недоволен.

А дальше случилось следующее.

Павел Романович перевернул Ртищева навзничь, уложил ровно, ловко высвободив из шинели, разодрал на нем исподнюю рубаху (кроме которой, как выяснилось, и не было ничего более на бывшем генерале от инфантерии) и, примерившись, со всей силы ударил кулаком в грудь. Раздался сухой треск. Дохтуров снова припал, слушая, потом отстранился — и ударил еще раз.

После этого, второго удара генерал со всхлипом вздохнул. Заколотил босой пяткой по полу.

Павел Романович пощупал его запястье, кивнул:

— Слава Богу.

— Однако вы маг, — восхищенно сказал Сопов, наблюдавший молча за этой, надо сказать, весьма непродолжительной сценой. — Кудесник! Сколько живу, такого не видел. А еще медицину ругают!.. Право слово, снимаю перед вами шляпу!

Никакой шляпы у Клавдия Симеоновича в данный момент, разумеется, не наблюдалось. Но восхищение его было подлинным, отчего Дохтуров, перед тем недовольно нахмурившийся, хмыкнул и сказал вполне мирно:

— У генерала сердце остановилось. Должно быть, от излишних душевных переживаний. Я его запустил вновь. Правда, сломал при этом старику ребро.

— Ребро!.. Да и что ж такого — ребро?! По мне, так лучше совсем без ребра, да живому. Ведь вы его, милейший Павел Романович, с того света вернули.

— Любой доктор сделал бы то же самое.

— Э-э! — воскликнул Сопов. — Скромничаете! Не любой, будьте уверены. У вас от Бога талант.

— Оставьте, — сказал Дохтуров, поднимаясь на ноги. — Помогите лучше устроить генерала удобнее. И окно, что ли, разбейте — здесь совсем дышать нечем.

Клавдий Симеонович скатал генеральскую шинель валиком и подсунул Ртищеву под затылок. Вернул на место слетевший ботинок. Огляделся, соображая, чем бы еще помочь.

— Окно, — напомнил Павел Романович.

— Да, — согласился Сопов.

Однако бить стекло он не стал. Извлек из кармана небольшой ножик с хищного вида лезвием, взял со стола пустое блюдо, приложил к стеклу и ловко, одним движением обвел острием. Звук при этом получился пренеприятный, однако Сопов его словно и не заметил. Отложил блюдо, спрятал нож и, поплевав на ладонь, пришлепнул к обведенному на стекле кругу. Приладился, поднажал. Хрустнуло, и в оконном стекле появилось вдруг аккуратное кругленькое отверстие.

Павел Романович, готовивший шприц, усмехнулся.

— Уж кто фокусник — так это вы.

— Могём кое-что, — согласился Клавдий Симеонович. — Так оно лучше. Ни звону, ни шуму, и чистый воздух в наличии.

— Давайте генерала к окну. Чистый воздух — это как раз то, что сейчас ему требуется. Раствор камфары не помешало бы впрыснуть, но наш ротмистр унес с собой мой саквояж…