Харбинский экспресс - Орлов Андрей Юрьевич. Страница 70

Я решил переодеть моих бурят в японскую форму. А что? У бурятов глаза тоже раскосые. Если издалека, так могут и не признать. Ну, вблизи, понятное дело, разберутся, да только там уже поздно будет. В общем, все лучше, чем русского мужичка с прозрачными глазами и соломенною бородой в дозор посылать.

Наши пули изодрали японские мундиры только на спинах, так что, если смотреть спереди, ничего не заметно. Вот и поехали: первыми мои «японцы», следом в отдалении двое драгун, в середине я. Остальные замыкают.

Идем шагом. Час, другой. Чувствую — дымком потянуло. Лошади стали уши назад закидывать, солдаты мои переглядываются.

Тут опять Хэмендэй подскакивает:

— Деревня впереди!

Подходим. Деревня горит. Между фанз наши кавалеристы рыщут. А какого полка — непонятно.

Ага, думаю, господа «стригуны». Вот и свиделись.

Велел я своим бурятам открыто скакать к деревушке. Конечно, опасно: если впрямь какая-то наша часть, могут запросто подстрелить на подходе. Зато в другом случае сразу будет ясно, что перед нами — противник. Говорю, как поймете, с кем дело имеете, — враз коней поворачивайте.

Буряты чужие кепи на носы натянули, и — рысью.

Подпустили их близко. Никто не стрелял, въехали они в самую деревню. Из глаз скрылись. Что там дальше произошло, я доподлинно и не знаю. Потом, когда уже закончилось все, нашли мы Хэмендэя и его земляка на куски разрубленными. Рядом лежал японец. Офицер, в чине полковника — их знаки различия я умел хорошо читать. Думаю, его мой переодетый Хэмендэй зарубил — японской же саблей. Поскольку ни Хэмендэя, ни «стригунов» уже не спросишь, сказать наверняка не берусь, но все же уверен — именно так все и случилось.

Потеряв своего полковника, японцы хваленый боевой дух подрастратили. Но не настолько, чтоб сдаваться идти. Да и было их числом поболее моего полувзвода.

Но они-то этого и не знали.

Кидаются «стригуны» к лошадям и скачут по тропе, что ведет из деревни. А там мой трофейный пулемет и при нем двое солдат. Но вот оказия — стреляли мои солдатики неважнецки. У меня аж сердце упало, а лоб под фуражкой стал мокрым. Уйдут, думаю.

На скаку «стригуны» могли бы прорваться. Но японцы известно какие кавалеристы. К тому же кони у них почти все были расседланы, в одних попонах. Нас-то еще юнкерами учили держаться на лошади без повода и стремян, а лишь шенкелями и шлюзом. То есть тем, чем наградила природа. Любители, из тех господ, которые по городским паркам катаются, так не умеют. Выяснилось, что и японцы — тоже.

Словом, не сдюжили они против пулемета, спешились и, как в уставе говорится, вступили в огневой бой.

Тут я и поднял свой полувзвод. Верхами им в спину ударили, и в минуту все было кончено.

Заходим в деревню. Кругом — прах и пепел. Фанзы пустые, жителей всех японцы за околицу согнали да там и перекололи штыками. Драгуны мои спешились, поодаль стоят, крестятся. Головами качают.

А денщик мой, Иван Спиридонов, уж на что бывалый был человек, а тут не выдержал. Подошел и спрашивает — дозвольте, говорит, ваше благородие, земле их предать. Хоть и нехристи, а все же люди, не шакалы какие.

Ах, хороший был человек. Как нянька за мной ходил! Следил, чтоб непременно для меня имелась смена сухих носков. И не бумажных, а шерстяных.

Я ему говорю — нельзя, нету времени. А у самого кошки на сердце.

Ну ладно.

Пустил я драгунов попарно, фанзы проверить. Мало ли, остался какой недобиток. Да и сам отправился, вместе со Спиридоновым. И вот заходим в избёнку. Нищета страшная, земляной пол, циновки. Мебели, считай, никакой. Смотрю: в углу старик лежит, навзничь. Еще дышит — в распоротом горле хлюпает кровь. Но глаза уже стекленеют. Да, забыл я сказать об одной странности в этой деревне: маньчжуры здешние были светловолосыми. Ну не как снег, однако не той темной масти, которую только и встретишь в этих краях. И глаза у них были только самую малость раскосые. Не знать — так и не заметишь.

Собрались мы уже с денщиком прочь из фанзы, и тут слышу я писк. Будто где кот мяучит. Звук глухой, вроде как из-под земли. Иван Спиридонов посветил фонарем. Видим: в земле лаз, прикрытый деревянной крышкой. Сдвинули в сторону, и я вниз стал спускаться. Денщик-то не хотел меня первым пускать, заспорил. Пришлось даже приложить, словесно.

Спустился. Иван Спиридонов мне сзади электрическим фонариком светит. Дух вокруг мутный стоит, кровяной. Крикнул денщику — давай, дескать, сюда. Тот стал рядом, повел по сторонам фонариком. И открылась картина.

Весь пол шкурами завален. По углам светильники укреплены — но без масла, погасшие. А на стенах полки — одна над другой. Что-то вроде посудного шкафа, заставленного горшками, горшочками и прочими плошками без числа. Частью они перебиты, но некоторые пока уцелели. Взял я одну, понюхал — пусто. Другую — то же самое.

И тут снова мяуканье раздалось. Гляжу: сидит на полке кот. Сам черный, глаза зеленым пламенем полыхают. Ну, мне что? Денщик же мой его подманивать начал. А котище вдруг сиганул ему через голову — и прямо на шкуры, что грудой в стороне лежали. Посмотрел я туда и вижу: из-под края человеческие ноги выглядывают.

В мгновение раскидали мы шкуры. Под ними оказалась девочка, лет четырнадцати. Совсем без одежды. Думали — мертвая, но она дышала, только без памяти. Живот весь в крови. А в углу — пара расстегнутых японских гамаш.

Денщик мой как увидел — потемнел весь, жила на виске вздулась. Вон как, говорит, японцы с детьми развлекаются… У него самого, надо сказать, в деревне три дочери оставались. Так что понятно.

В этот момент девочка в себя пришла. Нас увидала, вся затряслась, засучила ногами — в сторону поползла. Я приказал денщику себя фонариком осветить. Тогда она успокоилась — разобрала, что мундиры-то русские.

Бери, говорю денщику, ее на руки.

А девчонка не дается. Мычит, слов не разобрать. И все на кота показывает. А потом плошку пустую схватила и протянула нам. Денщик говорит: сдается, ваше благородие, язык они ей отрезали, ироды.

Девчонка, видать, эти слова поняла. Рот раскрыла, пальцем туда тычет. Гляжу — верно, нет языка.

Ладно, говорю я денщику, пошли. Ты — девчонку берешь, я — кота. Не век же нам здесь сидеть.

Когда ее потащили, она как птица забилась. Но у Спиридонова моего руки крепкие. Побарахталась — и поникла, вроде опять забылась. Поднимается: денщик первым, девочка у него на плече. Я следом, с котом. Чувствую себя предурацки. Только добрался до середины лесенки, как кот вдруг хвать меня за бок когтями! И так чувствительно! Повернулся я невольно и тут краем глаза замечаю, что куча из шкур в погребе сама по себе шевелится. И тут же из нее выкатывается полуголый человек с белой повязкой на лбу. А в руке у него — меч.

Увидел, что я на него смотрю, завизжал, замахнулся мечом.

Но я упредил. Наш офицерский револьвер, слава Богу, бьет самовзводом. Будь солдатский, времени взвести курок не хватило бы. А так вкатил я самураю свинец в лоб, прямо в повязку. От всей души.

Вылез наверх, а у самого поджилки трясутся. Понимаю — кабы не кот, состриг бы мне японец голову.

Девочку-китаянку мои драгуны тем временем солдатской шинелью укутали. Сдуру дали водки глотнуть, а у ней ведь язык отрезан! Чуть не задохлась от боли… И все искала взглядом кота. Тянула к нам плошку и на фанзу кивала, в которой старик остался.

Чего она хотела, я так и не понял. Да и некогда было нам разбираться. Пошли назад на рысях. Китаянку с собой забрали, драгуны везли ее попеременно. А кота я сам взял, упрятал в седельную сумку: как-никак, жизнь он мне спас.

Вернулись обратно без неприятных встреч. Я дорогой мысленно составлял рапорт. Получалось, что истребили мы японских «стригунов», считай, почти без потерь. Двое бурят-добровольцев, да еще один легкораненый солдат-пулеметчик. Такие дела. А вот девочку-китаянку все же не сберегли. Умерла на другой день, как в полк воротились. Думали ее в китайскую семью устроить, да не успели.

Подполковник Петерс пообещал мне за сей героический рейд золотое оружие, а нижним чинам — Георгиевские кресты поголовно. Да только через несколько дней мы уже стояли на реке Шахэ, где довелось нам сшибиться с маршалом Оямой. Там подполковник Петерс был убит нашей же шрапнелью, а многим моим драгунам выпали совсем другие кресты. Иван Спиридонов тоже погиб: зарубил его в поле японский разъезд.