Блюдо шахиншаха - Юзефович Леонид Абрамович. Страница 10
Наконец Якубов шагнул вперед, к окну. На мгновение тень его выросла до самого потолка — лампа горела настольная, потом сжалась, пропала, и Рысин разобрал одну фразу:
— Алексей Васильевич спит уже?
— Папа до сих пор не возвращался, — чистый голосок барышни слышен был отчетливо. — Ума не приложу, куда он мог подеваться!
Темнел дом, палисадничек. Пасмурные звезды выступали в небе. Якубов спросил что-то.
— Это за ним не водится, — ответила барышня.
Чуть слышно скрипнула ограда, какой-то человек спрыгнул на землю в двух шагах от Рысина и, не замечая его, метнулся к углу дома. Его голова обозначилась на фоне освещенного окна — оно уже прямоугольником горело в сумерках, — и Рысин успел разглядеть студенческую фуражку, очки, полоску усов.
Человек стоял, не шевелясь. Со стороны улицы его теперь прикрывали деревья. На темной жести водосточной трубы смутно белела кисть руки.
«Мы должны были встретиться, — думал Рысин. — Я чувствовал, что мы встретимся…»
Якубов вернулся к окну, сорвал с ветки листик сирени и задумчиво помял его губами. Спросил, не вынимая листика изо рта:
— Когда едете?
«Если он следил за Якубовым, то заметил бы и меня. Или я бы его заметил. Значит, он пришел сюда не за Якубовым. Он пришел к Федорову или его дочери. Следовательно, ему известно что-то такое, чего я не знаю… По приметам точно он!»
— Еще не решили, — сказала барышня. — Смотря по обстоятельствам.
— Да, совсем забыл! Мы условились, что вещи я перевезу к себе. Завтра утром…
Барышня удивленно вскинула головку:
— Почему я ничего не знаю?
— Сам поражаюсь… Все решено еще вчера.
— Ты пришел сообщить мне об этом?
— Вовсе нет. Я был уверен, что ты знаешь… Мне хотелось поговорить с Алексеем Васильевичем.
— О чем? — барышня задавала вопросы жестко, отрывисто.
— Думал узнать, не слышно ли чего нового об убийстве Сережи Свечникова. Как мне сказали в университете, твой отец освидетельствовал тело вместе со следователем из комендатуры.
Человек в студенческой фуражке убрал руку с водосточной трубы, придвинулся к окну. И Рысин ясно представил себе, что сейчас произойдет. Шелест раздвигаемых листьев, хруст веток, одна рука хватается за раму, в другой револьвер…
Ничего, однако, не произошло.
И уже в следующее мгновение Рысин понял — почему: завтра утром этот человек будет здесь.
И еще угадалось: о смерти Свечникова он услышал сейчас впервые.
Рука опять легла на водосточную трубу.
— Завтра в восемь я буду у тебя, — сказал Якубов.
«И он тоже будет здесь завтра в восемь!»
— Выйдем вместе, — отозвалась барышня. — Может быть, папа у Лунцева засиделся.
— Кто это?
— Зубной техник. Тоже нумизмат.
— Тебя проводить к нему?
— Не стоит, здесь рядом… Разве что до угла.
Погасли окна, хлопнула дверь. Тонкий отзвук молоточка в звонке надолго повис над палисадником. Мелькнули за оградой зеленый пиджак Якубова, жакетка его спутницы, и вскоре их приглушенные голоса смолкли в конце квартала. А еще через четверть часа Рысин, следуя за своим нечаянным соседом, заметил, что тот остановился перед входом в научно-промышленный музей и начал шарить по карманам — видимо, искал ключ.
— Трофимов! — тихо окликнул его Рысин, отделяясь от стены и выходя на середину улицы.
Теперь уже никаких сомнений не оставалось — это был именно он.
Трофимов отскочил, выхватил револьвер.
— Не стреляйте! — Рысин хотел было поднять руки, но в последний момент, устыдившись этой позы, просто широко развел их в стороны. — Мне нужно с вами поговорить!
Трофимов молчал. Браунинг светлел в его руке — теперь Рысин видел, что это браунинг. Его собственный револьвер оттопыривал карман галифе.
Напряжение лишь обостряло взгляд. Он видел бледное лицо Трофимова, съехавшую набок фуражку, у Трофимова был покатый лоб с сильно выпирающими надбровными дугами. По Лафатеру это свидетельствовало о преобладании логического мышления.
Рысин подумал об этом и тут же удивился сам себе — надо же, о чем он думает под наведенным на него дулом браунинга!
Трофимов наморщил переносье — дуги еще отчетливее обрисовались.
Рысин приближался.
У него самого таких дуг не было. У него был прямой отвесный лоб, над которым волосы торчали козырьком.
Трофимов медленно опустил руку с браунингом. Рысин подошел почти вплотную к нему. Руки он по-прежнему держал, отведя в стороны, словно борец, что при его комплекции выглядело комично.
— Кто вы такой? — спросил Трофимов.
Музейная дверь приотворилась, на крыльцо ступила девушка в зеленом платье. Трофимов, не спуская глаз с Рысина, шагнул к ней, левой рукой нашел ее руку.
«Везет мне сегодня на зеленое», — подумал Рысин.
Он опустил руки.
— Нам нужно поговорить!
— Прошу, — Трофимов указал дулом браунинга в темневший дверной проем.
8
Колонна растянулась по улицам. Вспыхивают здесь и там огоньки папирос, на мгновение освещают лица и гаснут. Кучками идут офицеры. Знамя в чехле, шашки в ножнах, наганы в кобурах. Молча идет колонна. Лишь новые французские сапоги с длинными голенищами стучат по булыжнику еще не обитыми подковками — цонк, цонк!
Последний резерв армии, 12-й стрелковый полк корпуса генерала Пепеляева, движется из казарм на станцию.
За полком гремят две подводы, груженные связками казацких пик — приказано доставить их на фронт.
Кому? Зачем?
Офицеры смотрят на окна — в окнах темно. Не отлетит занавеска, никто не махнет на прощанье, не осенит крестом. Хоть бы женский силуэт где промелькнул — шаль, наброшенная на плечи, мгновенный отсверк сережки! Темно в окнах, стекла чуть серебрятся. Лишь в типографии, где печатается «Освобождение России», виден свет. Редактор Мурашов вычитывает гранки: «Сегодня мы выбираем отцов города на новое четырехлетие…»
Цонк, цонк, цонк!
Выплывает — вначале темное, потом светло-темное — полотнище флага над кровлей вокзала. Флаг поистрепался на ветру, истончился. Тонкими лохмами посекся обрез, п, сливаясь с ними, летят по небу длинные хвостатые облака.
Солдаты неохотно разбирают с подвод пики, несут к эшелону. Кто-то тащит их волоком, и древки постукивают по лестничным ступеням. Удивительно тосклив этот звук, и худенький юнкер, вслушиваясь в него, морщится, как от зубной боли.
Командир полка вминает каблуком в перрон недокуренную папиросу, идет к голове эшелона. Он идет быстро — левая рука на отлете, полевая сумка мотается у бедра. За спиной у него остается темный молчаливый город, о котором он не думает.
Что ему этот город!
Утром, в начале седьмого, Костя разбудил Леру, спавшую на диванчике под сорванной с дальнего окна портьерой. Она причесалась, вскипятила на спиртовке кофе. Затем через заднюю дверь вывела его во двор.
Помолчали.
— Федорова не выпускай, — сказал Костя.
Он поцеловал ее неловко в угол рта и, не оглядываясь, быстро пошел дворами в сторону Покровки. С Рысиным условились встретиться в половине восьмого на Вознесенской, у тюремного сада…
На верхушках лип суетились, вспархивая, галки. Бабы у колонки позвякивали ведрами. Было светло, тихо, ясно. Поджидая Рысина, Костя остановился у забора, долго изучал рекламную афишу ресторана Миллера: судак аврор, жареные рябчики, стерлядь по-новгородски. Отсюда хорошо был виден дом Федорова с резным надымником на трубе. За надымником поднимались купола Вознесенской церкви. Синие жестяные звезды лежали на их тусклой позолоте.
Хотя они с Рысиным проговорили до четырех утра, определенного плана действий, в общем-то, не было. Вероятно, и коллекция Желоховцева, и музейные экспонаты хранились в доме Федоровых. А в таком случае без лошади Якубову не обойтись — тут Рысин был прав.
Странный, однако, тип этот Рысин.