Белый ворон Одина - Лоу Роберт. Страница 24

6

Обнесенная стенами новгородская крепость с ее центральной башней, которую сами славяне называют странным словом кремль или детинец, производила устрашающее впечатление. Даже в те дни — еще не отстроенная в камне — она поражала могучими земляными валами и высоченным заостренным частоколом. Крепость довлела над городом, подобно тому, как строгий патриарх безусловно правит в своей семье.

Внутри все было устроено, как в лучших исландских домах: повсюду красивые занавески, соболиный мех, ну, и прочее такое. Однако имелись в этой крепости и куда менее симпатичные уголки. Я имею в виду подземную темницу — каменный мешок с осклизлыми стенами, где царила непроглядная темень. Подобное заведение, конечно же, предназначалось для всякой местной голытьбы типа нищих кривичей, галиндов и склавенов. И уж никак не для таких приличных северян, как мы!

Однако воины из княжеской дружины, очевидно, придерживались иного мнения. Потому как именно сюда, в подземную темницу, они нас и бросили, да еще и сообщили напоследок, что выходят отсюда либо на кол, либо на крест (где, кстати, распинают вниз головой).

Мы все здесь очутились — я, Финн, Квасир, Иона Асанес, Торгунна, Тордис, а с ними еще две женщины-рабыни, которые говорили на каком-то непонятном языке. Ну, и конечно, Олав… как же без него. Мальчишка, хоть и хорохорился, но явно был взволнован — я чувствовал, как бьет его нервная дрожь. Полагаю, его мучил не только страх за свое незавидное будущее, но и тот факт, что сегодня он впервые убил человека.

В подземелье было темно, хоть глаз выколи. Лишь прерывистое дыхание моих товарищей по несчастью обозначало их присутствие. И, тем не менее, в этой непроницаемой темноте я различал некие зловещие движущиеся тени. Я ощущал их столь же явственно, как и в ту ночь «ведьминых огней», когда стоял возле гестерингской конюшни. С содроганием сердца я понимал: это стягиваются неупокоенные души мертвецов, спеша насладиться нашим живым теплом — пока еще мы сами не успели присоединиться к ним. Ну, и позлорадствовать, наверное…

Мне ничего не оставалось делать, как сидеть и во всех деталях припоминать этот злополучный день. А ведь начинался он вроде бы неплохо. Высадившись на пристани, мы прошествовали через весь город по скользким от осенней грязи мостовым. Направлялись мы в готландский квартал, где проживало большинство норманнских купцов. Я намеревался разыскать Иону Асанеса, известного нам под детским именем Козленка.

С этой целью мы отправились к Творимиру, чьим заботам в свое время поручили Козленка. Предполагалось, что Творимир обучит мальчишку торговому ремеслу (в особенности торговле с нашими суровыми купцами), а также научит читать и выводить мудреные закорючки на бересте. Мы все тогда согласились, что лучшего учителя, чем Творимир, не сыскать. Ибо человек этот недаром получил прозвище Сорока: его неудержимо тянуло ко всему, что хоть отдаленно блестело.

Дом Творимира, или изба по-здешнему, представлял собой добротную деревянную постройку. Так и казалось, будто нашу северную усадьбу каким-то чудом закинуло в славянский город. Перед домом простирался обширный двор с конюшнями, крытым сеновалом и крепким амбаром. Да, еще здесь присутствовала непременная баня, которая находится в большой чести у русов. Вместо привычной очажной ямы в углу дома была сооружена большая глиняная печь, которая нам всем очень понравилась.

На мой взгляд, хозяина дома правильнее было назвать не Сорокой, а жирной наседкой, ибо, как справедливо заметил Квасир, он весь состоял из сплошных шаров. Два из них составляли жирные ляжки Творимира, из них вырастал еще один большой круг — сорокино брюхо, и венчал все небольшой красный шар, окаймленный седыми волосами — это и была голова нашего знакомца.

После традиционных объятий и похлопываний по плечам нам поднесли угощение — хлеб с солью и холодное пиво из погреба. Творимир уселся на деревянную скамью возле печки и завел разговор. На наш вопрос об Ионе Асанесе он лишь головой покачал.

— Шустрый парнишка, — сказал он, — с мозгами у него все в порядке. И работает неплохо — когда удается засадить его за работу. В последнее время увлекся писаниной, однако пишет не деловые бумаги…

Тут Сорока умолк. Явно наслаждаясь паузой, он прикрыл один глаз, почесал кончик носа и лишь затем с торжеством закончил:

— …а любовные вирши.

Он рассмеялся, и это было устрашающее зрелище: все его круги и окружности пришли в движение — затряслись, заколыхались.

Закатив глаза, Творимир громко продекламировал:

— Ах, что за огонь съедает мое сердце, мое тело и душу! Наверное, это любовь к тебе — твоему телу и твоей душе. Вот бы он зажег такой же огонь в твоем сердце, твоем теле и душе и обратил этот огонь на мое тело и душу. Ну, и все в таком же духе…

— Клянусь костями Тюра! — воскликнул Финн, и в голосе его досада смешалась с восхищением.

— Похоже, мы приехали как раз вовремя, — откликнулся Квасир.

— Тебе тоже не мешало бы написать нечто подобное для меня, — заявила Торгунна, подталкивая мужа локтем в бок.

Квасир в замешательстве посмотрел на супругу. Само допущение — что он может писать любовные стихи — привело его в ужас.

— По счастью, я никогда не умел читать или писать, — наконец сказал он. — Ну, если не считать пары-тройки рун… А теперь-то, когда я лишился одного глаза, вряд ли разумно напрягать оставшийся глаз подобными глупостями.

— Ну, хорошо, — согласилась Торгунна. — Но уж прошептать такое мне на ушко ты можешь?

Творимир молча наблюдал за этой шутливой перепалкой, но один глаз его был неодобрительно прищурен. На своем веку он много поездил и многое повидал, однако в последние годы безвыездно жил среди русов и сам в значительной степени обрусел. Подобно всем славянам, Сорока считал, что женщина должна знать свое место. Недаром же существует присказка: курица не птица, женщина не человек. Другое дело, что вряд ли кто-нибудь рискнул заявить подобное в присутствии нашей норманнской женщины…

— А где же сам Иона Асанес? — спросил я, и Творимир расплылся в чернозубой улыбке.

— Уехал в Юрьев монастырь, — сообщил он как нечто забавное и вновь заколыхался в приступе неудержимого смеха. — Раньше на том месте стояла обычная солеварня, — продолжал Творимир, — но затем понаехали болгарские монахи со своим Белым Христом и греческими церемониями. Молодой князь Владимир живо интересуется такими повадками, а потому принял их очень благосклонно. Меня это тоже устраивает, поскольку монахи должны мне и бесплатно учат мальчишку. Таким образом, в будущем я получу работника, знакомого как с греческим, так и с латынью.

То, что Сорока говорил, и впрямь выглядело разумным. Иона Асанес сам был с Кипра — его мать и до сих пор там жила (если еще числилась в мире живых) — и, как многие островитяне, являлся последователем Христа. Там, на Кипре, мальчишка сослужил нам добрую службу, и в благодарность мы увезли его с собой. И хотя со временем все мы, побратимы Обетного Братства, стали настоящей семьей для Козленка, боги Асгарда так и не смогли изгнать Белого Христа из души мальчишки.

— Теперь он практически все время проводит в монастыре, — сообщил Творимир. — Вовсю общается с греками — главным образом, конечно, с монахами и послушниками, но также встречается и с торговцами из Великого Города. Парнишка обучается торговому делу, но сдается мне, делает это больше на их, на греческий лад. Он уж сколько времени докучает мне — все просит, чтобы я отправил его в Великий Город. Вернее, он-то сам упорно величает его Константинополем и злится, что я по старинке называю город Миклагардом. Его даже «Великий Город» не устраивает! Ругается, обзывает меня варваром…

— О, с нашим Паем та же самая беда, — вмешалась Торгунна. — Молодые все такие — никого не слушают, только свое мнение признают.

Замечание справедливое и, на мой взгляд, вполне подходящее, чтобы завершить эту часть разговора. В другое время я был бы не прочь поговорить о современной молодежи, но в настоящий миг слишком уж много забот меня осаждало. А посему мы перешли к следующим темам. Обсудили здоровье Ионы — на удивление хорошее, если учесть, что мальчишка был смуглым южанином, практически серкландцем, не привыкшим к снежным зимам; затем поговорили о торговле и безумной войне Святослава с Великим Городом, которая, понятное дело, сильно затрудняла эту самую торговлю.