Крайняя мера - Стивен Мартин. Страница 15

Гарнет всякий раз приходил в ужас при мысли о дьявольском заговоре, задуманном молодым безумцем Кейтсби, который к тому же посвятил в свои планы слугу, а потом, желая успокоить беднягу, отправил его на исповедь к отцу Тесимонду. Слуга оказался гораздо благоразумнее своего господина, хотя ничего необычного в этом нет. Что до отца Тесимонда, тот, выслушав исповедь, тут же помчался к Гарнету, чтобы, в свою очередь, исповедоваться и облегчить душу.

Далее начался настоящий кошмар. Гарнет не имел права нарушить тайну исповеди и рассказать о том, что услышал от отца Тесимонда, не погубив своей бессмертной души. Священник понимал, что если Кейтсби удастся осуществить свой безумный замысел, это приведет не только к гибели представителей палаты лордов и правительства Англии, но и к полному крушению дела католицизма в Англии на долгие годы, может быть, навсегда. Вся страна объединится и направит свой гнев против папистских самозванцев. По лицу отца Гарнета катились слезы. Молодой дурак не мог придумать ничего ужаснее, а он сам связан страшной клятвой и не имеет права разгласить жуткую тайну. Нужно убедить Кейтсби отказаться от безумного замысла. Лучше всего отправить гонца к папе римскому. Если сам папа осудит заговор, то даже такому спесивому честолюбцу, как Кейтсби, придется признать его безрассудность.

Внезапно резкая боль в желудке пронзила тело. Слишком много еды и вина при полном отсутствии физических упражнений. Или дурное предзнаменование, напомнившее о ноже палача, пронзающем мягкую плоть перед лицом озверевшей толпы? Гарнет с трудом поднялся на ноги и подошел к камину. У него начался приступ рвоты.

Обнаженный Грэшем стоял в огромном чугунном чане и с наслаждением соскребал с покрасневшего от горячей воды тела все намеки на грязь. Еще не рассвело, и комнату тускло освещали две оплывшие свечи. Манион пристроился в углу с огромным полотенцем в руках и молча наблюдал за утренним ритуалом омовения. Аккуратно разложенная одежда хозяина покоилась на двух табуретах.

Манион с удовлетворением рассматривал по-прежнему красивое тело Грэшема. И зачем надо портить такую красоту водой? Он знал все шрамы на теле Генри и даже помнил, когда и при каких обстоятельствах появился каждый из них. Все раны давно зажили, оставив после себя рубцы. Высокая, широкоплечая фигура Грэшема с узкими мускулистыми бедрами могла служить образцом мужской красоты, а его мощная грудь, покрытая негустой растительностью, выглядела куда привлекательнее, чем искусственный покров из мертвых морских водорослей, которым многие щеголяли. Манион с искренним восхищением рассматривал тело хозяина, не испытывая ни малейшей неловкости, и знай Грэшем о мыслях слуги, они бы его также ничуть не смутили. Маниону был знаком каждый дюйм на теле хозяина, Когда Генри был ребенком, Манион таскал его на плечах по яблоневым садам, оглашая окрестности дикими воплями, и ударил лишь однажды, когда семилетний мальчишка властно потребовал от него исполнения своего приказа, как от простого слуги. Спустя годы этот случай стерся из памяти, когда полуживой Грэшем, весь покрытый страшными ранами, тихо стонал от боли на руках у Маниона. Долгие месяцы Манион кормил и выхаживал его. Не произнося ни слова, верный слуга часами держал пищу у лица больного, а когда видел, что это не дает желаемого результата, просто запихивал еду ему в рот.

Не дожидаясь сигнала, Манион шагнул вперед и накинул полотенце Грэшему на плечи.

— Черт побери, дружище, от тебя несет какой-то дрянью! Чем ты занимался прошлой ночью? — поинтересовался Генри, не оборачиваясь. Затем он вышел из чана и обмотал полотенце вокруг себя.

— Я исполнял свой долг, молодой господин, — бесстрастным голосом ответил Манион.

— И в чем заключается твой долг? — поинтересовался Грэшем, испытывая раздражение, что затеяв разговор в столь ранний час.

— Видите ли, сэр, ведь я — мужчина, а наш мир нужно заселять людьми.

«И это лишний раз доказывает, что не следует ввязываться в разговоры со слугами», — отметил про себя Грэшем, но вслух ничего не сказал.

Он позволил Маниону одеть себя. Генри уже и сам не помнил, когда Джейн стала спать с ним в одной постели, независимо от его плотских желаний. Это произошло вскоре после их первой безумной ночи любви. Когда девушка отдалась в первый раз и после любовных ласк отодвинулась к краю и повернулась к нему спиной, Грэшем хотел было возмутиться, считая свою кровать последней цитаделью, где можно остаться наедине с собой. Но при взгляде на плавные изгибы стройного юного тела, утомленного любовью, ему вдруг захотелось придвинуться поближе, что он и сделал, прежде чем погрузиться в безмятежный здоровый сон. Проснувшись утром, Грэшем обнаружил, что Джейн уже упорхнула, чтобы заняться обычными домашними делами.

Генри не понимал, как случилось, что, овладевая телом девушки, он против воли впустил ее к себе в душу.

Джейн никогда не вмешивалась в безмолвный ритуал утреннего омовения и предоставляла Генри заботам Маниона. Отношения, установившиеся между Джейн и Манионом, оставались для Грэшема одной из самых непостижимых загадок. С того первого дня, когда девочка потребовала, чтобы ее сняли с лошади Маниона, между ними не возникло ни одного разногласия. В присутствии Генри они вели себя сдержанно и болтали о всякой ерунде. Временами Грэшему казалось, что они пользуются каким-то специально придуманным языком, которого ему не дано понять. Генри и в голову не приходило, что юную девушку и преданного слугу объединяет безграничная любовь к его особе.

На завтрак подали парное молоко, привезенное с полей близ Ислингтона, и ароматный свежий хлеб, испеченный здесь же в доме, а также сыр и нарезанный полосками и поджаренный до темной корочки, как на походном костре, бекон. Его вкус Генри запомнил на всю жизнь. Затем принесли приготовленный на молоке омлет и пирог с говядиной. В Кембридже доктор Перс советовал Грэшему съедать сытный завтрак, которому полагалось быть самой обильной трапезой за день. Грэшему такой распорядок нравился, но он знал, что многие люди не завтракают вовсе.

Когда Генри закончил завтрак, Манион вышел из комнаты и вернулся вместе с одной из девушек, работавших на кухне, которая быстро вытерла стол. Вдруг послышался шелест платья, и по комнате разнесся нежный аромат духов. Генри не требовалось оборачиваться, чтобы понять, кто пришел. Он сделал знак рукой, приглашая Джейн и Маниона сесть за стол.

Манион налил себе в кружку пива и залпом ее осушил. Последовавшая за этим отрыжка напоминала трубный глас Судного дня. Джейн лишь слегка улыбнулась, а Грэшем не мог сдержать возмущения.

— Ты омерзителен! — заявил он.

— Да, сэр, я омерзителен. — Манион налил себе вторую кружку и с веселым видом поставил перед собой. — Зато я больше не испытываю жажды, за что премного вам благодарен.

Грэшем никогда не задумывался, многие ли джентльмены его положения обсуждают после завтрака самые насущные вопросы со слугой и любовницей. Но кого еще Господь наградил слугой, который за одно утро оказался абсолютным победителем в двух словесных поединках с хозяином? Девушка же с первых дней показала, что ее ум в полной мере соответствует прекрасному телу, что несказанно раздражало Грэшема. Гораздо проще и удобнее, когда прекрасное тело принадлежит женщине, а острый ум — мужчине. Как-то раз он поведал о своих соображениях Джейн. Та на минуту задумалась, после чего Генри получил сильные удар постельной грелкой.

Они расположились на верхнем этаже, в одной из самых любимых комнат Грэшема, отделанной потемневшим от времени дубом, свидетелем войны Алой и Белой розы. Огромное окно и балкон выходили на улицу, и хотя Генри не пожалел денег на покупку стекол, в комнате отчетливо слышался гул просыпающегося Лондона. Окна были застеклены во многих домах, но их владельцы, как и Грэшем, не торопились снимать огромные ставни, служившие надежной защитой от воров и любопытных глаз. Когда Генри вошел в комнату, Манион открыл ставни, и взору присутствующих открылся бесцветный и дымный лондонский рассвет.