Крайняя мера - Стивен Мартин. Страница 5

Остальные столы предназначались для людей, претендующих на получение первой ученой степени, или для тех, кто на данный момент степени не имеет. Он предложил президенту упразднить второй промежуточный стол.

Алан Сайдсмит только улыбнулся в ответ.

— Вы же знаете, какой поднимется шум, — заметил он с видом человека, которого предложение Генри совершенно не касается. — Многочисленным молодым бездельникам, наводняющим университет, придется не по душе колледж, в котором они не смогут купить себе более высокое место за столом и не общаться с бедными студентами. — При прежней системе третий стол предназначался для людей низшего сословия.

— Какая жалость, — вздохнул Грэшем. — Придется набирать студентов из числа желающих учиться, а не играть в теннис и пьянствовать, чтобы потом с важным видом хвастаться учебой в Кембридже.

— Это что-то новенькое, — хмыкнул Алан, озорно подмигнув собеседнику. — Надеюсь, ничто не помешает вам в достижении столь благородных целей.

После реставрации в Грэнвилл-колледж стали стекаться толпы молодых богачей, и его «высокий стол» часто приходилось увеличивать до нескольких столов. Богатые и знаменитые осаждали колледж, а строго соблюдаемое правило, заключающееся в том, что ни один человек без степени бакалавра искусств не имеет права занимать место за «высоким столом», неожиданно сделало его еще более престижным. Тот факт, что правило нарушалось только однажды, ради ее величества королевы Елизаветы, лишь добавил популярности.

Пьянящий аромат свежеиспеченного хлеба и жареного мяса смешивался с более резкими запахами вина, эля и пива, которые студенты поглощали с завидной резвостью. Обед в Грэнвилл-колледже был отменным: на блюдах были разложены мясо и рыба, а пироги с дичью, поданные сначала «высокому столу», быстро исчезали в прожорливых глотках студентов. Один из старших студентов громко зачитывал выдержки из Библии. Эта монастырская традиция сохранилась в колледжах, с той разницей, что здесь во время молитвы можно было вести тихий разговор.

Хьюго предрекал соседям по столу упадок логики из-за пристрастия к риторике, а Грэшем повернулся к соседу слева. Он испытывал симпатию к этому человеку, боровшемуся за повышение роли музыки в учебном курсе Кембриджа.

— Как идут дела с новым материалом? — поинтересовался он.

— Медленно, но верно, — улыбнулся в ответ Эдвард. — Господин Бирд предъявляет претензии и строит препоны всем, кто пытается по достоинству оценить его музыку.

— Претензии касаются музыки или носят иной характер? — с невинным видом поинтересовался Грэшем, прекрасно знавший, что Бирд является ярым папистом. В 1575 году он опубликовал книгу духовных песнопений, которую католики передавали из рук в руки. Однажды она попала к Грэшему, и тот отдал ее регенту хора Грэнвилл-колледжа.

— Претензии самого разного рода, — ответил Эдвард с видом человека, не собиравшегося идти на уступки. — Во-первых, весьма спорно, следует ли вообще исполнять песнопения в часовне. Во-вторых, их исполнение равносильно заявлению о своей лояльности Риму, а в-третьих, сам черт не разберет, нужно ли их сопровождать игрой на органе.

— Так, значит, если они станут частью наших богослужений, это приведет к тому, что регента отлучат от церкви за исполнение светской музыки в храме Господнем и сожгут заживо за принадлежность к папистам, а кроме того, его поколотит оставшийся без работы органист?

— Сэр Генри, как же я могу усомниться в умственных способностях такой выдающейся личности и оспорить ее решение? — лукаво заметил Эдвард.

— Ни в коем случае не делайте этого, если хотите соблюсти свои интересы, — весело сказал Генри, осушая бокал. Он с нетерпением ждал исполнения песнопений. — Но зачем вам возиться именно с этой музыкой, ведь есть произведения попроще?

— Если я слышу музыку, в которой чувствуется промысел Божий, то непременно рискну представить ее на суд посланников Господа на грешной земле, — мрачно возразил Эдвард.

Генри представил, какая поднимется шумиха, когда Эдвард наконец отыщет нужную музыку и разрешит исполнить песнопение. Обвинения посыплются со всех сторон, и, возможно, он сломает себе на этом шею. Грэшем осмотрел членов совета Грэнвилл-колледжа. Один из них был гомосексуалистом, заигрывающим с каждым смазливым мальчишкой, поступающим в колледж, два других переспали со всеми служанками — благо из-за тяжких времен не было недостатка в предложениях обоего рода. Третий член совета подцепил сифилис и теперь безрезультатно лечился у местного знахаря. Самым безболезненным оказалось лекарство в виде кашицы из белого уксуса, куда бедняга регулярно окунал гениталии, после чего за обедом от него несло, как из винной бочки, постоявшей на солнце. Самый молодой член совета увяз в губительном судебном процессе по поводу наследства, которое жаждал прикарманить его старший братец, разумеется, оставив младшего отпрыска без гроша. Двое членов совета колледжа были ярыми католиками, а двое других — оголтелыми пуританами. Они сидели на разных концах стола и едва не передрались во время недавней публичной дискуссии.

Грэшем подумал о том, что противоположности притягивают друг друга, а при их столкновениях рождаются новые идеи. Он с удовлетворением смотрел на свой «высокий стол» и колледж, который возродил к жизни. Детей у него нет, во всяком случае, о которых ему известно. Похоже, их и не будет. Но в отстроенной Грэшемом столовой сидели и весело переговаривались сто тридцать пять студентов и членов совета колледжа. Здесь свободно поместилось бы и двести человек, и очень скоро так и будет. Кто они? Дети Генри? Возможно. Его детище? Безусловно!

По окончании трапезы у Грэшема имелись две причины, чтобы удалиться в свои апартаменты. Первая из них была связана с письмом, написанным каллиграфическим почерком Генри, которое несколькими днями раньше принес некий человек по имени Том Барнс. Письмо отличалось безупречным стилем, а сквозившая в каждом слове железная логика и глубокий ум привели Грэшема в полный восторг. Вся беда заключалась в том, что письма он не писал, хотя почерк и подпись были его. Кроме того, если бы все в нем написанное дошло до кого-либо из правительства, Генри немедленно отправили бы на дыбу, повесили и четвертовали. Для создания подобной фальшивки имелось множество причин, и Грэшему требовалось время, чтобы исключить наименее вероятные из них. Прочитав злополучное письмо, Грэшем взял книгу Макиавелли «Государь» в английском переводе, которую он купил за бешеные деньги в соборе Святого Павла во время последней поездки в Лондон. Разумеется, он раньше читал ее по-итальянски и теперь с изумлением обнаружил, как сильно отличается оригинал от перевода.

Раздался громкий, настойчивый стук в дверь. Засунув письмо в щель между половицами, Грэшем пригласил посетителя войти.

От посыльного пахло лошадиной мочой и потом. Он приехал после ужина, весь забрызганный грязью до самых подмышек. В Кембридже стояла промозглая темная ночь. У ворот колледжа клубился пришедший с Болот [2] туман, похожий на зловонные испарения чумы, которая выжидает подходящий момент для нанесения удара. Тусклые огоньки свеч в зарешеченных окнах во внутреннем дворе не могли пробиться сквозь непроглядную ночь. Посыльный приехал после наступления темноты, и утром все станут болтать о том, что Грэшем снова понадобился по срочному делу его величества. Тихо хихикая и многозначительно покачивая головами, они уткнутся носами в кружки, когда Генри будет проходить к своему месту за столом.

Слуга проводил гостя в комнаты, расположенные на первом этаже здания, построенного еще в XIV веке. Разумеется, это был человек Сесила, и от него веяло угрозой. Он молча вручил Грэшему пакет. Подвыпивший слуга топтался у Генри за спиной, не скрывая любопытства.

— Не пора ли тебе отдохнуть, старина Уолтер? — шутливо обратился Генри к седому слуге. — Кто знает, возможно, у твоих дверей уже собралась толпа юных девственниц, желающих на собственном опыте убедиться, что мужчины, подобно доброму вину, с годами становятся только лучше?