В шесть тридцать по токийскому времени - Арбенов Эд.. Страница 34

— Он, кажется, намеревался покончить с собой… Правильно я понял смысл вашего разговора с Идзитуро Хаяси на конспиративной квартире?

— Это было бы протестом — наложить на себя руки.

— Протест — итог раздумий. Что-то, значит, изменилось в представлениях вашего друга о пути, которым он шел.

— Ничего не изменилось. Хаяси обвинил себя в невольном прикосновении к тайне и избрал смерть как наказание за эту оплошность.

— Фанатическая убежденность в непогрешимости господина?

— Да.

— Печальный пример… Впрочем, вы, кажется, относите это к отличительному качеству японского разведчика. Особый тип офицера секретной службы — так вы назвали его?

— Почти…

— А как же быть с вашими сомнениями?

— Я — плохой разведчик… Я уже признался в этом вначале.

— Разрешите не согласиться с вами, господин Сигэки. То, что вы разгадали необычность Сунгарийца, свидетельствует как раз о противном…

— Сомнения родились помимо моей воли. Не особенно-то хотелось вступать в конфликт с господином, как вы назвали Янагиту, и навлекать на себя его гнев. К тому же он мог оказаться не один. Несколько господ… Много…

— Сомнения могли родиться и у Идзитуро, и тоже помимо его воли.

— Для этого ему нужно было дожить до 20 августа.

— Не так уж много… Несколько лет.

— Несколько лет — это целый век, если говорить о событиях. Великий взлет и великое падение!

— Не думаю, чтобы в вашем прозрении главную роль сыграли эти события. Пять человек, посвященных в тайну, — вот круг, из которого вы пытались выйти. Трагический круг. В нем все решалось. Смерть Идзитуро — начало пути к сомнениям

— Нет, не начало. Сострадание не способно пробудить протест, оно вызывает лишь скорбь и отчаяние.

— Разве вы, думая о друге, не задавали себе вопрос: «Зачем?»

— Не помню… Наверное, не задавал. Да и надо ли было его задавать? Ответ давно известен — высшая необходимость.

— А мне кажется, душевная боль — начало размышлений о причинах страданий человека.

— Если они известны, нет надобности искать новые. О тайне я, верно, думал. Но пока без сомнений. Вопрос «зачем?» возникал, по-видимому, но он относился к тайне. Во имя чего оберегается она? Что в ней? Это было только любопытство. И еще — страх. Когда притрагиваешься к неведомому, сердце сковывает холод.

— И все же вы притронулись?

— Меня каждый раз подталкивал Янагита. Идзитуро оказался случайным свидетелем разговора о Сунгарийце и Большом Корреспонденте и тем ввел себя в роковой круг. Я оказался в нем по желанию шефа. Помните мои злоключения в Сахаляне? В тот вечер я следил за Сунгарийцем. Вместе с маршрутом гостя с левого берега я принес Янагите имя его спутницы — официантки международного ресторана. Через два месяца после гибели Идзитуро Хаяси шеф предложил мне отыскать Катьку-Заложницу и ликвидировать ее. Вот когда вопрос «зачем?» стал донимать меня. Я соединил смерть друга с приговором Кате, или, как она звалась по-настоящему, Любови Шелуновой. «Способ изберите сами, — сказал Янагита, — только будьте осторожны — она красива».

Янагита мог дать распоряжение о ликвидации Кати-Заложницы той же военной миссии, как сделал это с Маратовым, но почему-то не воспользовался такой возможностью. Он считал, что я плохо знаю официантку или совсем не знаю, и потому предостерег об опасности…

Не смотрите на меня так, я не убивал официантку. Нет-нет! Я не смог бы это сделать. Вы понимаете? Никогда бы не смог…

— Но приказ!..

— Приказ был выполнен… Не важно как, но выполнен. Агент Комуцубары перестал существовать…

Да, Янагита считал, что я не знаю Любови Шелуновой. Его ввели в заблуждение мои недоуменные вопросы и та ошибка с опознанием спутницы Сунгарийца, которую я принес ему ночью в номер отеля. Что ж, на какое-то время это избавило меня от преследований шефа.

Вначале я только присматривался к Кате как сотрудник второго отдела и иногда как посетитель ресторана «Бомонд». Первое было запретным. Не полагалось офицеру разведки интересоваться чужим агентом, тем более агентом своего начальника. Второе даже поощрялось, поскольку симпатии сотрудника секретной службы не выходили за пределы самой секретной службы. Я почему-то отдавал предпочтение запретному, то ли в силу своей склонности к психологическим анализам и, следовательно, к поискам ответа на всевозможные «почему?» и «зачем?», то ли из желания делать все наоборот — дух противоречия живет во мне с детских лет. Всегда мне хотелось возразить другим, и, даже соглашаясь (бывает так, что нельзя не согласиться), свой ответ я начинал со слова «нет». Что-то, в общем, заставляло меня шагать по запретной тропе.

Конечно, никто не видел меня на ней — я приходил в «Бомонд» как самый обыкновенный посетитель. Вопросов Кате не задавал, даже не садился за ее стол. Любопытство мое удовлетворяли завсегдатаи ресторана, эмигранты-офицеры, считавшие за честь ответить на вопрос японца, заданный к тому же на русском языке. Это был осведомленный народ. У некоторых запас всяких историй был настолько велик, что вызывал постоянную потребность излить его, облегчить свою душу.

От завсегдатаев «Бомонда» я узнал о существовании второго имени у Кати — Заложница. Они растолковали и смысл его. А вот имени человека, продавшего Катю хозяину «Бомонда», не помнили. Это не мешало им, однако, смело фантазировать и присваивать «торговцу живым товаром» титулы и чины. Кто утверждал, что покровителем Кати был граф Смолич, кто — князь Беспалов. Назывались и другие князья и графы. Баронов, правда, не было. Где они сейчас, эти князья и графы, словоохотливые завсегдатаи сказать затруднялись. Или слабо знали географию, или у них не хватало воображения. Но то, что покровители исчезли именно в ту ночь, когда получили деньги за Катю, подтверждали все без исключения.

Со свойственным мне упрямством я доискивался до истины: куда же все-таки девались покровители Кати? В каком хотя бы направлении исчезли? Вопрос заставлял моих собеседников пожимать плечами. Кое-кто кивал неопределенно, но не на север. Север почему-то исключался. Запад — тоже. Что-то вроде юго-востока. Один произнес твердо: «В Австралии он!» Почему в Австралии? Многозначительно поднятые брови, как многоточие, уводили в туманную неизвестность. Австралия не объяснялась. Все далекое необъяснимо, иначе оно перестанет быть загадочным. Назвавший Австралию просто высказал предположение о судьбе эмигранта, которому вдруг повезло — он добыл деньги. А где их истратить, как не в барах полуамериканского пятого материка? Назвавший сам охотно продал бы Катю, приведись такая возможность, и подался бы от этой горькой и смрадной жизни на край света, за океан, на какой-нибудь коралловый риф…

Спустя год, а может и больше в том же самом «Бомонде» я разговорился с совершенно незнакомым мне человеком. Очень странным человеком. Он был совершенно лыс и гол лицом — ни единого волоса, если не считать седых, весьма пышных бровей. Но не в лысине и не! в бровях была его странность. И даже не в удивительной округлости всех черт — шарообразный лоб, яблоковидные щеки, блюдцеподобный подбородок. Он ничего не ел, только пил. Вот в чем была его странность. Пил короткими и редкими глотками, смакуя вино и поглядывая на посетителей. Увидев Катю, он сказал в пустоту, ни к кому не обращаясь:

— Дочь холуйствует, а отец проматывает деньги в карты…

Это было что-то новое и, главное, совсем невыдуманное.

Страшно похожее на правду. Я спросил:

— У нее есть отец?

Круглый человек оказался колким:

— У кого нет отца! Увы, все от какого-то происходят…

Мой вопрос прозвучал глупо, я понял это и стушевался:

— Я хотел спросить: ее отец жив?

— Да. Этого пройдоху ничто не берет. Боюсь, что уже не успею бросить горсть земли в его могилу.

«Колет, не щадя никого, — отметил я про себя. — И похоже, что колет в уязвимое место».