Прошу взлёт - Кудинов Иван Павлович. Страница 4

— Да-а! — сказал он, не отводя своего насмешливо- грустного взгляда, и Женьке отчего-то стало неловко и он покраснел. — Инсценировали заранее, что ли? — спросил отец.

Женька дернул плечом и резко ответил: «Нет». Но прошло какое-то время, и Женька понял, что ни черта полезного он не извлек для себя из этого разговора на диспуте, потому что все, о чем они говорили и спорили до хрипоты, было давно известно и бесспорно.

И что они смогли сказать о себе, о своем понимании счастья, если пo-настоящему еще и не успели пережить, обрести или потерять что-то? Ну, что они могли сказать?

В сущности, им нечего было сказать, нечем было поделиться друг с другом.

— А ты как думаешь? — спросил тогда Женька отца. Отец перестал улыбаться, задумался. А через минуту заговорил:

— Мать! Послушай, мать, ты когда больше всего бываешь счастливой?..

Мать была на кухне, убирала со стола, мыла посуду. Она отозвалась не сразу.

— Слышишь, мать?

— Слышу.

— Ну?

Мать гремела посудой, что-то передвигала и уронила тарелку, та с грохотом ударилась об пол, — только осколки…

— К счастью! — засмеялся отец. — Что же ты молчишь?

— Осколки собираю.

— Когда ты бываешь счастливой?

— Будешь тут с вами…

— Нет, когда все же ты бываешь счастливой? — настаивал отец.

— Когда ты не летаешь, когда я уверена, что…

— Достаточно. Благодарим. Вот видишь, Евгений, — сказал отец, — а я бываю счастливым только там… Это называется: разложили по полочкам. А главного не сказали. Как считаешь, мать, не сказали главного?

— Нет, — согласилась мать. — Так просто не скажешь! Сложно все это, очень сложно. Иной раз кажется — вот оно счастье, здесь, а оно в другом… Проходит время, а ты счастлив, что именно так, а не иначе жил.

— И многие ошибки себе прощаешь, — добавил отец, — потому что через эти самые ошибки приходишь к истине.

— Умные вы у меня, — сказал Женька.

— Опытные, — уточнил отец.

Но Женька решительно возразил:

— Нет, умные. Опыт не может добавить ума…

— Но умудряет людей, — сказал отец.

Женьке вдруг пришло в голову, что было бы здорово пригласить на диспут отца или еще кого-нибудь из «умудренных» жизнью, опытных людей, и пусть бы они задавали тон, говорили о своем понимании одной из древнейших и никогда не увядающих человеческих тайн — что такое счастье? в чем оно заключается? и как понять, где настоящее счастье, а где «подделка» под него?

Женька подумал сейчас о парне, у которого родились два сына, вспомнил его лицо, ошалевшее и возбужденное… Улетел парень к своему счастью. Оно у него живое, конкретное, осязаемое. А куда Женька летит? Может быть, это одна из первых его ошибок на пути к истине? Женька улыбнулся: эх, вы, родители-прародители, собрали сына в дорогу — мешок, сменное белье в мешке, носки, свитер, щетка, мыло. Все есть. А все ли? Разве этого достаточно человеку, отправившемуся в дальнюю дорогу?

Временами ему казалось, что он хорошо понимает отца, мать, даже этого парня, у которого родились два сына, понимает. Не понимает себя. Наверное, это нелегко — разобраться в самом себе, чтобы потом все было ясно и чтобы знал, чего ты стоишь, чего ты хочешь от людей и что можешь дать людям. Эти мысли вертелись в голове, вернее сказать, не мысли, а только обрывки мыслей, еще не сложившихся как следует и не получивших строгую и четкую определенность.

— Миха! Миха! — позвал Женька. Он не очень-то уютно чувствовал себя, хотелось поговорить с кем-нибудь, хоть одним словом перекинуться. — Миха! — Но Миха не реагировал. Мотор гудел вовсю.

Ноги бортмеханика свешивались вдоль металлической лестницы как маятники, раскачивались. А голова торчала где-то в пилотской кабине, на уровне плеч Скрынкина, виднелся затылок «под канадку» и два розовых оттопыренных уха, будто Миха все время был настороже и к чему-то прислушивался. Иногда затылок вздрагивал, начинал двигаться и медленно уходил куда-то влево, и тогда Женька видел плечи и спину Скрынкина.

Вертолет шел над горами. Слоеные облака неподвижно белели над вершинами. Женька заметил, что одна вершина остроконечно вырастала прямо из облаков, и догадался: облака зацепились и потому неподвижны. Но он не очень был в этом уверен и еще раз окликнул бортмеханика:

— Миха, Миха.

— А? — свесился из кабины Миха, и Женьке показалось, что уши у него еще больше покраснели и оттопырились. — Что случилось? — Почему облака не двигаются? — спросил Женька.

Миха спустился вниз, выглянул в иллюминатор и улыбнулся.

— Какие же это облака, чудак-голова!.. Снег это, не облака. Не видишь разве?

3

Думалось, будут лететь долго, целый день, а летели всего около двух часов. Это по времени. По ощущениям и того меньше. Казалось — только взлетели и тут же пошли на посадку. Земля косо и крупно пошла навстречу. Мелькнул беленький поселок, речка, какой-то каменный карьер, обрывок дороги и снова тот же беленький, аккуратный поселок… Словно кто-то держал землю в руках, как яблочко, и поворачивал ее то одним, то другим боком. Земля кренилась, раскачивалась и стремительно наплывала. Женька весь напрягся и ждал толчка. Но Скрынкин посадил машину аккуратно.

Как только колеса ткнулись в траву, он оторвал вертолет на полметра, покачал его, будто уравновешивая, и уже мягко приземлил. Миха открыл дверку и первым спрыгнул на землю. Солнце ударило в кабину. Оно было необыкновенное, здешнее солнце, и Женька сразу не понял, отчего оно кажется таким. Он спустился следом за Михой, бросил к ногам вещмешок, ноги непрочно его держали, и Женька прошелся немного, чтобы размяться. Огляделся, пытаясь сориентироваться. Только по солнцу можно было сориентироваться на этой земле, и то вряд ли: солнце могло быть сейчас южнее и западнее.

Оно было несколько увеличено в размерах, здешнее солнце, и лежало над горой, касаясь белеющего хребта, отчего нижняя его часть казалась срезанной. Оно было не красное, не багровое и, тем более, не какое-нибудь там светло-оранжевое, здешнее солнце. Оно полыхало настоящим, живым пламенем, только, пожалуй, в тысячу раз сильнее и ярче обычного огня. На него невозможно было прямо смотреть, такое оно было ослепительно яркое. И снег, на котором лежало солнце, тоже был ослепительный, белый, без каких-либо цветовых примесей и оттенков. Как будто два этих цвета, столкнувшись, боролись и ни один из них не хотел уступать права оставаться самим собой, и оба в равной степени господствовали высоко над землей…

— Приветствую вас и поздравляю! — еще не дойдя до вертолета, издалека крикнул спешивший сюда мужчина. Он подошел и первому пожал руку Скрынкину. И все улыбался, радуясь или делая вид, что чрезвычайно рад этой встрече. Потом он глянул на Женьку, помедлил немного и пошел на него, не переставая улыбаться, словно считал острой необходимостью всех подряд одаривать улыбками.

Он шел и улыбался. И ждать, когда он перестанет улыбаться и чтонибудь скажет, становилось бессмысленно, поэтому, опережая его, Женька сказал:

— Здравствуйте. Вам от отца привет…

— Спасибо, — мужчина подхватил Жёнькину ладонь где-то в воздухе, тряхнул и бросил. — Ну, брат, и вымахал ты! — восхищенно сказал он, глядя на Женьку снизу вверх.

Сам он был маленький, кругленький — полное круглое лицо, большие и тоже круглые глаза, с круглыми желтоватыми зрачками, круглый подбородок, круглая улыбка и даже слова, которые он произносил, выходили какими-то сглаженными и круглыми.

— Я тебя помню вот таким… — и он показал, каким он помнил Женьку, опустив руку к самой земле. — А теперь ты вот какой!.. — и он поднял руку, едва дотянувшись до Женькиного плеча. — Молодец, что приехал. Мы тебя ждали. Тут у нас настоящая запарка: вертолета не было, рабочего не было, а план был. План у нас всегда есть. Нет, это славно, что вы приехали!..

И пока он все это выкладывал, Женька все больше и больше удивлялся тому, что на него здесь и впрямь возлагаются какие-то надежды. А он ничего не знал и ничего не умел. Надо было сказать об этом Шраину сразу, предупредить, чтобы потом не было никаких недоразумений. Но Шраин уже отошел к Скрынкину, не совсем отошел, а ровно настолько, чтобы чувствовать себя рядом одновременно и с тем, и с другим, и с третьим.