Время крови - Ветер Андрей. Страница 49

После нескольких минут препирательств Галкин махнул рукой, приглашая Ивана в сани, сам же поднялся и взял в руки поводья.

– Бес в тебя вселился, так пеняй на себя, коли что не так будет. Чеинг! – Галкин издал якутский возглас, каким туземцы обычно приглашали к какому-нибудь действию. – Мат, мат, пошли, рогатые!

Тронулись, полозья заскрипели. Галкин плюхнулся в сани и взял в руки длинный гибкий шест, чтобы погонять оленей.

– Это в тебя бес вселился, Саша, – возразил Селевёрстов, качнувшись от рывка саней.

Едва стало известно об отъезде Галкина и Селевёрстова, поднялся переполох. Белоусов бросился распинать Тунгусов за то, что они не донесли вовремя о намерениях Галкина. Оленеводы только разводили руками.

– Начальник решай, наша говори «да». Зачем наша говори тебе, что начальник уезжай? Начальник имей главный голова.

Казаку нечего было возразить им, и он громко чертыхнулся, повернувшись к ним спиной. В ту же минуту Тунгусы наперебой залопотали на своём языке.

– Что такое ещё? – обернулся Белоусов и увидел приближавшуюся к зимовью человеческую фигуру на лыжах. – Это что за явление? Откуда?

Тунгусы в один голос ответили:

– Якут Эсэ, Человек-Медведь, большой шаман!

– Почём вам известно? – удивился Белоусов. – Он из ваших, что ли?

Откуда ни возьмись, возле казака вырос Аким и подёргал казака за локоть:

– Начальник приезжай с ним на перевал, когда ты ходи на Амга.

– Ах, это, значит, тот самый Якут, которого Александр Афанасьевич нанял проводником?

Из дома выглянул повар.

– Щи поспели, давайте в трапезную… Э, никак Медведь наш объявился? Ты где пропадал, Миша? Неужто ты и вправду осерчал в тот раз?

– А что тут произошло? – полюбопытствовал казак.

– Ерунда. Лександр Афанасич накричал на него недавно, и Миша обиделся, ушёл с зимовья.

– Как тебя, стало быть, величать-то? – подошёл Белоусов к Эсэ.

– Медведем. – Эсэ сбросил лыжи, неторопливо обвёл взглядом собравшихся и внимательно оглядел Белоусова. Раньше он не видел этого человека.

– Скажи мне, а не заметил ли ты чего-нибудь подозрительного, когда по тайге рыскал в последние дни? – спросил казак.

– Ничего. Что надо было заметить? – Он снял винтовку с плеча. Ружьё он оставил в тайге, чтобы ни у кого не возникли подозрения, мол, зачем это ему с собой нужно было столько оружия.

– Да вот Александр что-то занервничал, сорвался в дорогу ни с того ни с сего. Опасается, как бы чего не случилось с ушедшим отрядом.

– Разве он уехал? – удивился Эсэ.

Возвращаясь в зимовье, он сделал изрядный крюк, чтобы появиться не со стороны Олёкмы, а из тайги, то есть с обратной стороны зимовья. Именно поэтому он не заметил, как Галкин и Селевёрстов выехали к перевалу, а Белоусов прикатил оттуда.

– Я ничего не видел, – ответил Эсэ и пошёл в чум отдыхать.

Белоусов посмотрел вслед Якуту и поднялся по дощатым ступеням в дом.

– Я слышал, ты сказал, что щи готовы, – обратился он к повару. – Что ж ты, братец, обленился совсем? Неужто у тебя нет ничего, кроме щей? Этого добра я ведь могу и в пути всегда натрескаться.

Повар пожал плечами. Все путники, уходившие с зимовья, обязательно брали с собой замороженные щи. Эти щи были сварены при первых настоящих холодах, разлиты в круглые берестяные плошки и выставлены на холод. Когда щи замерзали, их вытряхивали из посуды и складывали стопками, как обычные куски льда. Всякий уезжавший в дальний путь, брал с собой три-четыре кружочка ледяных щей. Это освобождало его от нужды готовить суп в дороге; ему нужно было лишь растопить кружок щей в котле и насытиться ими от души. Это и имел в виду Белоусов, сказав, что щами он мог полакомиться и в пути.

– Я-то думал, что вы тут, в ваших хороминах, хоть жрать стали по-настоящему. Оказывается, Александр Афанасьевич подраспустил вас тут маленько. Расслабились вы, черти. Ну, ничего, ничего.

Казак устроился за столом и, несмотря на ворчание, с удовольствием съел поставленные перед ним щи, опрокинув предварительно пару стопок водки.

– Славно, очень даже славно, – крякнул он и оглянулся.

Некоторое время он провёл в доме, беседуя с мужиками, затем направился в чум Тунгусов. Войдя внутрь, он положил горсть леденцов перед костром возле медного чайника.

– Вот вам конфет, братцы, к чаю, – сказал он Тунгусам и повернулся к Эсэ. – Здравствуй ещё раз, Медведь. Я пришёл побеседовать, если ты не имеешь ничего против. Я слышал, что ты повздорил с начальником.

– Я не ругался ни с кем.

– Я не совсем точно выразился. Но ты понимаешь, о чём я говорю, – сказал Белоусов. – Ты слышал уже, что Александр обеспокоен чем-то. Мне рассказали, что тут у вас погибло несколько человек странным образом. И вот я подумал, что наш молодой начальник каким-то образом увязал все эти события воедино. Тебе так не показалось?

– Я не думал над этим.

– А ты подумай, помозгуй. Это может быть очень важно. Тонги тебя побаиваются, несмотря на твой возраст. – Белоусов тряхнул бородой в сторону Тунгусов. – Аким говорит, что ты умеешь важно шаманить. А наши поговаривают, что ты себя величаешь воином и разыскиваешь кого-то, чтобы отомстить. Я понимаю тебя. Месть – дело серьёзное. Бывает, много крови приходится пустить из-за одного какого-нибудь случая. Всякое бывает.

Эсэ взглянул на казака с интересом и спросил:

– Ты тоже искал кого-то?

– Было однажды такое, – кивнул казак. – Далеко отсюда, в тёплых краях. Я был молод, как ты.

– Нашёл?

– А куда ж деваться от ненависти? Она меня душила и гнала по степи. Гнала до тех пор, пока я не добрался до обидчика.

– Ты убил его?

– Для того и искал его. За мной пустились в погоню, и мне пришлось убить других, к которым у меня не было ничего плохого. И снова погоня. Тут уж власти припустились за мной. Я бежал и бежал. В конце концов прибежал в Сибирь.

– Ты воин? – спросил Эсэ.

– Конечно. Всякий казак – воин, иначе быть не может, – с достоинством ответил Белоусов. – Нынче во всей России только казаки и считают себя воинами. Остальные всё больше крестьянствуют. Мы, конечно, тоже на земле работаем, при этом оружие имеем собственное и коней и постоять за себя можем всегда, ежели нужда прижмёт.

Казак замолчал, взгрустнув.

– Якуты тоже раньше были воинами, – сказал Эсэ, – но давно забыли, как идти этим путём.

– Жизнь меняется.

– Всё меняется, – кивнул Эсэ, – но суть остаётся. Женщина не перестаёт быть женщиной, птица – птицей, вода – водой. Да, жизнь меняется, но корень жизни остаётся прежним. Мой народ забыл об этом.

– Не только твой, Медведь. – Казак оглянулся на Тунгусов. – Русский народ давно не может себя вспомнить. Деньги, бабы, водка, тряпки всякие – вот суть его стала. Мельчают люди… Когда к вам сюда пришли казаки, их насчитывалось мало, но они были сильны. Рубили здесь леса, ставили острожки, накладывали на вас дань, и вы платили. Вот тогда мы, русские люди, были сильны. А теперь-то нас, как ты говоришь, воинов, остались жалкие крохи. Хотя, ежели по нашим станицам прошвырнуться, там много настоящих мужиков найдётся.

– Я бы хотел посмотреть на твои станицы. Я бы хотел увидеть русских воинов.

– Зачем тебе? Впрочем, я понимаю. Сильный человек всегда хочет увидеть других сильных. Жаль, что тебе не довелось повидать Афанасия Поликарповича.

– Кто он?

– Отец нашего Александра. Он, конечно, не воевал никогда, но был настоящим воином. Сильный и отважный был человек, прекрасный охотник, отменный стрелок. И дело своё имел очень большое.

– Что с ним случилось? Как он умер? Болезнь?

– Нет. Это была таинственная смерть, – задумался Белоусов. – Да, именно таинственная, странная. Его убил олень.

– Олень? – насторожился Эсэ. – Какой олень?

– Крупный олень, красивый. Рога здоровенные, как сейчас помню. В каждую сторону длиной были в две мои руки. Представляешь?

– Он охотился?

– Мы стали лагерем, хотели передохнуть, – сощурился Белоусов. – Ну, Афанасий Поликарпович куда-то пошёл. Какой-то звук привлёк его. Долго его не было, а потом бабахнули выстрелы. И вдруг… Чёрт возьми, даже сейчас дыхание перехватывает от волнения… Я увидел оленя. Он нёс на рогах Афанасия Поликарповича.