Приключения 1977 - Божаткин Михаил. Страница 73

Камо стало очень весело. Он представил, как будет рассказывать обо всем происшедшем Ленину, как Ильич с Надеждой Константиновной будут смеяться, слушая его рассказ. Не в состоянии более сдерживать обуревающие его чувства, Камо вышел в коридор. В окно виделся Босфор. Держась обеими руками за решетку окна, Камо громко читал по-русски строки из любимого лермонтовского стихотворения:

— Вам что-нибудь нужно? — спросил вошедший турок-проводник. — Вы что-то говорили.

— Это я про себя. Мне ничего не нужно, — ответил Камо.

Поезд шел к Афинам. И всю ночь Камо стоял у окна. Слишком хорошо было на душе — и потому не спалось.

МАТЬ

Весть о злодейском убийстве 26 бакинских комиссаров потрясла Камо до глубины души. Близкие, дружеские отношения связывали его со Степаном Шаумяном, с Алешей Джапаридзе, с Ваней Фиолетовым и многими другими. Камо выглядел в эти дни потерянным, мрачным.

И именно тогда товарищи поручили Камо сообщить о гибели Шаумяна его матери.

— Ты знаешь ее, ты знаешь всю семью, ты дружил со Степаном Георгиевичем… Это твой долг, Камо, — сказали они ему.

Камо не спорил. Он молча согласился, кивнул головой.

Он пришел к старушке. Он заставил себя улыбаться. Она радостно расцеловала его, усадила за стол.

— Садись, Сенько, — сказала она, — когда ты приходишься радуюсь тебе, как Степану.

Он смотрел на нее. Он улыбался. А к горлу подкрадывался комок. Дрожали руки. Но Камо пересилил себя. Он заставил себя говорить. Он рассказал матери о ее сыне. О том, что враги хотели убить его, но Степану удалось скрыться. Враги, однако, не знают этого, они убеждены, что уничтожили Степана. А он сейчас за границей. Правда, об этом никому нельзя говорить — враги могут напасть на его след. И он сам не имел права рассказывать ей эту тайну. Но он не мог не сказать…

— Спасибо, Сенько, спасибо, — говорила старушка. Она принесла бутылку старого вина, налила себе и Камо.

— Выпьем за Степана, — сказала она. — Пусть сбудутся его мечты, пусть он будет счастлив.

Мать Шаумяна любила Камо как сына. Она верила ему, каждому его слову. Только Сенько мог обмануть сердце матери, и он сделал это, потому что по-другому поступить не мог… Слезы радости лились из глаз старушки… Слезы невыносимого горя застыли в глазах Камо. Эта пытка была ужасней, чем истязания в тюрьмах…

А старушка все говорила… О сыне, о своей привязанности к Степану, о том, что вряд ли дождется его — ведь смерть уже не за горами. И благодарила Камо, что успокоил ее перед смертью, что теперь на сердце у нее легко и спокойно. Мать просила передать Степану, когда Сенько увидит его, что все ее мысли были днем, просила поцеловать за нее сына…

Он ушел поздно ночью. В тот день товарищи впервые видели слезы на лице Камо. Он плакал взахлеб, как ребенок.

— Знаешь, что такое мать, — сказал он Гиго, пытавшемуся его успокоить. И сам ответил: — Не знаешь! Откуда тебе знать? Это знает только тот, у кого не было матери…

И, махнув рукой, вышел из комнаты. Друзья прождали его напрасно…

ТАК БЫЛО…

В январе 1920 года Камо выехал из Москвы со своей боевой группой, с намерением взорвать штаб Деникина и произвести несколько диверсий в тылу у белогвардейцев. Товарищей из Москвы смущало то обстоятельство, что в диверсионном отряде Камо были девушки.

— Вы что думаете, я маленький мальчик! — возмущенно кричал Камо. — Я что, не знаю, что делаю!

После долгих споров и дискуссий проект операции утвердили. Утвердили и маршрут следования группы — на первый взгляд совершенно фантастический. Камо и его группа должны были добираться через Астрахань в Баку, где свирепствовали мусаватисты, [15] и оттуда пробираться через контрреволюционный Северный Кавказ в деникинские тылы.

Вначале все шло без особых происшествий. Отряд добрался до Астрахани. Отсюда, минуя деникинские морские заставы, на рыбачьей лодке перебрался в Баку. Из Баку, разделившись на группы, отряд направился в Грузию.

Камо ехал в спальном вагоне под видом сиятельного князя Цулукидзе, доводя железнодорожное начальство своими аристократическими придирками и капризами до полного отчаяния. Однако, как он ни гримировался, в Тифлисе его все же опознали: полиции он был известен еще по прежним временам.

Камо окружили на перроне, когда он собирался сесть в поезд, уходящий в Батум. Однако подойти к нему полицейские не решались.

— Не бойтесь, — подбадривал он их. — Подходите. Нет у меня бомб, а то бы давно уже бросил…

Вновь метехский тюремный замок. Появление Камо совпало с часом прогулки арестованных. Среди них старые знакомые — Миха Цхакая, Георгий Стуруа, Сергей Кавтарадзе, Филипп Махарадзе… Они тепло здороваются со старым товарищем. Со всех сторон раздаются приветствия, сыплются вопросы.

Тюремщики жмутся к стенам — энтузиазм большевиков их пугает. Но еще более страшит их сам Камо, о котором по всему Тифлису ходят легенды…

Камо быстро осваивается. С надзирателями разговаривает в высшей степени пренебрежительно. Устраивает им такие разносы, что ему может позавидовать сам князь Цулукидзе. Одновременно Камо готовится к побегу — подкапывает стену в своей камере. Однако в последний момент все же решает уйти из тюрьмы другим путем. «От кого мне бежать, — объяснял он товарищам, — от меньшевиков?! Вы не знаете этих трусов — они меня сами выпустят да еще попросят извинения!»

Товарищи все же сомневались, но Камо доказал свою правоту. Он написал письмо министру внутренних дел Грузии Ною Рамишвили, которого давно знал по Тифлису и который также знал Камо. Письмо было лаконичным и совершенно в духе Камо. Камо требовал немедленного освобождения. В противном случае обещал оставить тюрьму самостоятельно и взорвать при этом ни более ни менее — резиденцию министра, разумеется, с ним самим.

К удивлению тюремного начальства, министр Рамишвили немедленно примчался в метехскую тюрьму. Разговаривал он с Камо почтительно, просил Камо войти в его положение: не может же он прямо так выпустить столь известного большевика из тюрьмы. Через месяц-другой это еще, пожалуй, возможно, но сейчас…

Камо смотрел в сторону, всем своим видом показывая, что беседа его тяготит и что заботы Рамишвили его мало волнуют. Только иногда его глаза встречались с молящим взором меньшевистского министра. Камо, даже заключенный в крепость, даже в окружении целой своры полицейских, приводил Рамишвили в трепет.

— Хорошо, — вздохнув, сказал наконец Рамишвили и махнул рукой. — Хорошо! Мы отпустим вас, но с одним условием, вы никогда не должны больше возвращаться в Грузию. Дайте только обещание, и вы свободны. Мы знаем, — добавил он льстиво, — что вы никогда не нарушаете своих слов.

Но Камо по-прежнему молчал, изображая полное равнодушие.

— Разумеется, вы уедете со своими друзьями, — поспешно сказал Рамишвили, — только дайте слово. — Он наклонился к Камо и скорее попросил, чем спросил: — Согласны?

— Нет, — сказал Камо, — не согласен. В Грузию я обязательно вернусь, но тогда, когда она будет советской, а не меньшевистской.

— Хорошо, хорошо, — отмахнулся министр, — только уезжайте! Ради бога уезжайте!

…Из тюрьмы Камо вышел в солнечный весенний день. На тротуаре стояли полицейские. Они должны были сопровождать и посадить Камо и его людей на поезд в Баку. Камо был весел и оживлен. Он уже знал о сокрушительном поражении Деникина. Держа под руки двух девушек из своей группы, Анну и Арусю, он подошел к фаэтону.

— Ты свободен? — громко спросил он у задремавшего фаэтонщика.