Маисовый колос - Эмар Густав. Страница 22

Глава XI

ДОННА МАРСЕЛИНА

Утро пятого мая было ясное, и свежий ветерок, пропитанный запахом фиалок и жасмина, в изобилии росших на песчаных равнинах Барракаса, разгонял густой и сырой ночной туман.

В течение всего апреля шли проливные дожди, как будто сама природа хотела способствовать невзгодам, обрушивавшимся на аргентинский народ, и пятое мая было первым хорошим днем за длинным периодом ненастья.

В городе все еще было тихо, хотя ослепительно-яркие солнечные лучи давно уже заливали его. Аристократический Буэнос-Айрес, по справедливости прозванный Афинами Южной Америки, еще спал, точно желая как можно дальше отодвинуть от себя заботы дня.

В глубине его широких и прямых улиц, под навесами зданий, кое-где еще виднелись последние тени, но вскоре перед победоносно наступавшим на них ярким дневным светом должны были исчезнуть и они.

По бирюзовому небу плыли легкие перламутровые и золотистые с розовыми краями облачка, отражавшиеся в зеркальной поверхности Ла-Платы.

Но вот послышался глухой, монотонный стук тележек пригородных поставщиков, привозивших продукты на рынок, начали открываться лавки, зашмыгала прислуга вперемежку с другим мелким людом: город просыпался и приступал к своей обычной деятельности.

Из одного дома на улице Виктории вышел высокий, худой и желтый человек лет пятидесяти и направился к рынку, тяжело опираясь на толстую палку, без которой, казалось, он не мог сделать ни шагу.

Он двигался медленно, с видом человека, вышедшего только подышать свежим утренним воздухом, полюбоваться на давно уже не виданное ясное небо и, кстати, показать свой новый ярко-красный жилет и свои федеральные значки, красовавшиеся у него на груди и на шляпе.

Руки этого человека, очевидно, были очень слабы, потому что он то и дело ронял свою индийскую трость с набалдашником из слоновой кости, которая каждый раз откатывалась назад, так что ему нужно было постоянно оборачиваться, чтобы поднять ее, причем он быстро оглядывал все пройденное им пространство.

С чисто ангельским терпением, подобрав чуть не в тридцатый раз злополучную трость, выскользавшую из его дрожащей руки, старик остановился перед домом дона Мигеля дель Кампо.

На минуту старик в изнеможении прислонился к стене дома, вытащил из кармана платок и начал отирать им свои ввалившиеся щеки и лоб, все время не переставая зорко оглядываться по сторонам. Дав пройти двум разносчикам и женщине с пустой корзиной в руках, он подошел к двери дома и, не воспользовавшись великолепным бронзовым молотком в виде львиной головы, осторожно стукнул в дверь три раза тростью.

Между тем хозяин дома, дон Мигель, уже встал и одевался с помощью своего верного Тонилло, успевшего выполнить все поручения, данные ему ночью его господином.

— Донна Аврора сама приняла от тебя цветы? — спрашивал дон Мигель, расчесывая свою темно-русую бородку, разделенную пополам на подбородке, согласно предписаниям федерации, старавшейся установить однообразие даже в наружности своих членов.

— Сама, сеньор, — отвечал Тонилло.

— А письмо?

— Письмо она тоже приняла вместе с цветами лично.

— А ты не заметил выражения ее лица: довольное оно было или нет?

— Кажется, довольное сеньор. Но письмо ее сильно удивило, и она спросила, что произошло.

— Бедняжка!.. Как она была одета? Говори мне все... Что она делала, когда ты явился к ней?

— Сеньорита стояла во дворе перед жасминовым боскетом и разворачивала свои папильотки...

— О милая кокетка! Ну, а потом?

— Потом... да больше ничего, сеньор.

— Как ничего! А в чем она была одета? Я же тебя именно об этом и спрашиваю.

— В белом с зелеными полосками пеньюаре, накинутом на плечи.

— А!.. Ну, теперь я ясно могу себе представить ее и счастлив на весь день... Она восхитительна в белом! А потом что?

— Более ничего, сеньор.

— Ты дурак, Тонилло!

— Но, сеньор, на донне Авроре, право, более ни чего не было.

— Этого быть не может. Ножки ее во что-нибудь были обуты... в туфельки или в ботинки? А на шее у нее, наверное, была какая-нибудь косыночка, ленточка или, вообще что-нибудь в роде этого, что обыкновенно надевается молодыми доннами. Ты должен был все заметить: ведь ты знаешь, что я заставляю тебя передать мне в точности каждую подробность, касающуюся донны Авроры.

— Виноват, сеньор, я...

— Ну, хорошо, оставим это и перейдем к другому… Кого ты еще видел у нее в доме?

— Ее горничную и дона Кандидо.

— А! Моего учителя чистописания, доброго гения моих ученических тетрадей! Говорил ты с ним, Тонилло? Узнал, зачем он туда приходил?

— Говорил. Он сказал мне, что ему очень нужно было вас повидать и что он был здесь в шесть часов утра, но не достучался; потом он заходил в семь часов, но опять не мог достучаться. Теперь он ходит по окрестностям, выжидая, когда можно будет видеть вас.

— Черт возьми! Очевидно, он еще не бросил своей привычки мучить меня... Хотел поднять меня в шесть часов, чтобы поболтать! — Когда он опять придет, попроси его в кабинет, а донну Марселину можешь ввести сюда.

Сделав это распоряжение, дон Мигель надел синий шелковый халат, который очень шел к нему.

— Ввести ее сюда? — спросил Тонилло, боясь, что ослышался.

— Да, именно сюда, мой целомудренный дон Тонилло. Я кажется, говорю с тобой на понятном языке. Когда донна Марселина придет, смотри, чтобы и эта дверь была хорошо затворена, и дверь в кабинет... Да вот и она! Пойди, встреть ее, — добавил дон Мигель, услыхав шелест шелкового платья.

Через минуту в спальню вошла дама в зеленом шелковом платье и мериносовой желтой с черной каймой шали, спускавшейся до самых пят. На голове у нее был громадный красный бант, а в правой руке она осторожно держала кончиками пальцев белый батистовый платок с вышитыми на углах красными амурами.

Когда-то эта дама, наверное, была очень хороша, судя по ее большим черным глазам, даже теперь, несмотря на ее сорок восемь лет, не утратившим своего блеска, и по изящному профилю ее лица; но сильная седина в черных волосах, дряблость щек и полуввалившийся рот лишали ее всякой приятности.

В довершение всего этого, она была очень высока и слишком полна.

Дон Мигель принял свою гостью сидя и с той банальной улыбкой, которая свойственна аристократам в отношениях с людьми низшего происхождения.

— Вы мне нужны, донна Марселина, — проговорил молодой человек, указывая гостье на стул против себя.

— Я всегда к вашим услугам, дон Мигель, — слащавым голосом ответила дама, жеманно опускаясь на стул и расправляя складки своего широчайшего платья, шуршавшего при малейшем ее движении.

— Как ваше здоровье и что у вас дома? — осведомился дон Мигель, никогда не приступавший к серьезному разговору прежде, чем не узнает всего, что было на душе у его собеседника.

— Ах, сеньор, я совсем потеряла голову! — воскликнула донна Марселина, обрадовавшись возможности высказаться. — Я хотя и очень грешна, но жизнь в Буэнос-Айресе все-таки кажется мне чересчур тяжелым наказанием.

— Это будет вам зачтено на том свете, — сказал молодой человек, полируя свои ногти с совершенно равнодушным видом.

— Есть люди гораздо грешней меня, но они, наверное, попадут в рай без особенных мучений.

— Кто же именно эти люди, по вашему мнению?

— Да хоть бы те, которых вы знаете, сеньор.

— Я очень забывчив, донна Марселина, и положительно не в состоянии никого припомнить, к кому могли бы относиться ваши намеки.

— Ну, значит, мы с вами в этом не сходимся, сеньор дон Мигель; кое-чего я никогда не забуду, хотя бы прожила двести лет.

— Напрасно: ваша религия учит нас забывать все дурное и прощать нашим врагам.

— Прощать врагам! Это после всех оскорблений, которым они меня подвергли, загрязнив мою репутацию, смешав меня с существами, составляющими позор нашего пола, — нет, никогда! У меня в этом случае сердце Капулетти!