В полночь упадет звезда - Константин Теодор. Страница 15

Когда шифровальщики после умывания вернулись в комнату, они застали Бурлаку за едой. Он с аппетитом уплетал хлеб с салом.

— Слушайте, у кого из вас есть луковица? — спросил он, с трудом ворочая языком.

Никто не удостоил ответом этот странный вопрос. Все по собственному горькому опыту знали, что легче раздобыть в этой деревушке бутылку шампанского, чем луковицу или головку чеснока.

Несколько минут спустя все пять шифровальщиков сидели за столом, сколоченным из сосновых досок, и ели хлеб с салом.

— Ну, братцы, что вы скажете о «факире»? — прервал молчание Бурлаку Александру, покончив с завтраком и с аппетитом закурив папиросу.

— То есть? — спросил его, в свою очередь, Томеску Адриан, становившийся похожим на испуганного зайца, стоило ему чему-нибудь удивиться. У него было узкое, длинное лицо; от очков в черной оправе оно казалось еще длиннее. Из-под толстых стекол глядели на мир большие синие глаза, такие большие, что казались искусственными, кукольными. Ранняя лысина и постоянное выражение глубокой грусти на лице лишали его какой-либо привлекательности. Но, странное дело, глаза Томеску совершенно не были повинны в этом. Неестественно большое количество морщин, пересекавших лоб и делавших лицо похожим на маску, придавало его лицу выражение скорби.

Хотя даже самый придирчивый офицер не смог бы упрекнуть Томеску за недостаточную воинскую выправку, но стоило однажды взглянуть на него, чтобы понять, что имеешь дело с интеллигентом. Солдатская форма так же мало шла к нему, как священнослужителю каска и автомат на груди.

Если Бурлаку любили за открытый нрав, юмор и в особенности за врожденный дар рассказчика, то Томеску пользовался безграничным уважением шифровальщиков за свои знания. Хотя все они, за исключением Бурлаку, протерли локти за студенческим столом, — с Томеску им было трудно равняться. По общему мнению, его знания, эрудиция и умение разбираться в самых различных вопросах были вне сравнения.

— И что это на «факира» нашло? — продолжал Бурлаку. — Сверх ожиданий он разрешил доукомплектовать нашу команду.

— Разве это он? — возразил Пелиною Влад. — Генерал приказал.

— Это я знаю. Но рапорт капитана прошел через него. Если бы он не захотел, генерал посчитался бы с ним Вы же знаете, что генерал не легко отменяет решения своего начальника штаба. Значит, «факир» был согласен

— Вероятно, «факир» смотрит теперь на нас новыми глазами, — проговорил Пелиною Влад, пережевывая хлеб с салом. — В конце концов, какого черта! Не раз же мы доказывали ему, на что мы способны, особенно в последнее время.

— Еще бы, безусловно! — насмешливо отозвался Барбу Василе. — Я уверен, что не пройдет много времени, как он представит нас к награде.

— А что, может мы ее и заслуживаем! — быстро отпарировал Бурлаку Александру, который терпеть не мог иронии Барбу. — И всегда-то ты поёшь на свой лад.

— Петь-то он любит по-своему, только сам не чувствует, как фальшиво поет, — добавил Мардаре Ион. Ему также не понравилась злая насмешка Барбу.

Маленький, худощавый, смугловатый, с черными как смоль быстрыми, сверлящими глазками, Мардаре Ион чем-то был похож на Барбу Василе, хотя они и не ладили между собой. Но это сходство было только кажущимся. Барбу Василе отличался хорошим сложением, широкими плечами, толстой сильной шеей и невыразительным крупным, всегда немного лоснящимся лицом.

В противоположность Мардаре, острому на язык и всегда готовому поспорить, Барбу Василе любил больше слушать, чем говорить. Но уж если он высказывался, то никогда не упускал случая вставить насмешливое словечко. И сходство между ним и Мардаре состояло именно в этой склонности к иронии. Но насмешки Мардаре никого не раздражали, а ирония Барбу почти всегда больно задевала.

— Интересно было бы знать, кто он такой, этот наш новый шифровальщик, — сказал Пелиною Влад. — Я думаю, что поначалу мне будет с ним нелегко сойтись. Такая уж у меня натура. Чужие люди меня пугают, и я ничего не могу с собой поделать.

— Смотрите, пожалуйста, каким он стал чувствительным, — добродушно усмехнулся Бурлаку Александру. — Эх ты, жеребенок! Когда надумаешь жениться, позови меня на свадьбу. Я принесу тебе в подарок пастушью трембиту, да такую, что краше нигде не сыщешь.

Приход капитана прервал разговор.

— Доброе утро!

— Здравия желаем, господин капитан!

— Есть какая-нибудь почта?

— Пока ничего нет, — ответил Томеску Адриан, который выполнял обязанности секретаря отдела.

— Пока работы нет, можете быть свободны, — сказал капитан и прошел в следующую комнату, служившую ему кабинетом.

Пелиною Влад и Бурлаку Александру пошли вслед за ним.

— Господин капитан, — спросил первый, — это правда, что кто-то придет на место Каминицы?

— Правда.

— Гм… Странно.

— А что в этом странного?

— Да нет, ничего, я только подумал, как это господин начальник штаба согласился. Вы же знаете, что он думает про нас.

— Я уже сказал, что господин подполковник Барбат был всегда хорошего мнения о вашей работе, — нашел нужным уточнить капитан Смеу, который не мог не признаться себе, что слишком вольное обращение к нему подчиненных задевает его.

Зазвонил телефон. С другого конца провода капитан Георгиу спросил:

— Слушай, Смеу, у твоих людей есть пистолеты?

— Нет, у них винтовки. А что?

— У майора Братоловяну есть несколько свободных пистолетов, и он спрашивал меня, кому бы их передать.

— И что же?

— Ну пока и всё. Будь здоров!

Капитан Смеу Еуджен повесил трубку и принялся рассеянно перелистывать какие-то бумаги.

«Зачем Георгиу нужно знать, есть ли у моих людей пистолеты? — спрашивал он себя и, не найдя ответа, решил, что разговор «о свободных пистолетах» только предлог. Вероятно, теперь точно установлено, что бедный Пантелеймон убит выстрелом из пистолета, и Георгиу уже не исключает возможности, что шофёра убил Барбу Василе.

То обстоятельство, что ни Барбу, ни остальные шифровальщики не имели пистолетов, не казалось ему достаточно убедительным для того, чтобы снять с Барбу какие бы то ни было подозрения.

«На войне пистолет раздобыть нетрудно, — размышлял капитан, потом тяжело вздохнул: — Опять эти глупые подозрения», — и решительно сунул бумаги, лежавшие перед ним, в папку.

Но сколько ни упрекал себя за излишнюю мнительность подозрительный капитан, он не упускал ни одного движения шифровальщиков, которые тем временем занимались своими делами, не замечая недружелюбного взгляда начальника.

— А Барбу Василе где? — не выдержал наконец Смеу.

— В соседней комнате. Позвать его? — предложил Пелиною Влад.

— Не надо. Он мне пока не нужен. — Капитан поднялся, подошел к окну и, заложив руки за спину, стал смотреть на широкий двор, по которому размеренным шагом разгуливал белоногий петух.

По дороге мимо дома проезжала длинная вереница повозок, груженных снаряжением и продовольствием. Смеу вслушивался в монотонный, дребезжащий стук колес. Каждый раз, когда он слышал звуки проходившего по дороге военного обоза, они по-новому волновали его, вызывая странную мысль о том, что голосом войны был не только гул артиллерийских выстрелов, треск пулеметов и автоматов, но и этот грохот артиллерийских упряжек, дребезжание подвод, которые день и ночь тянутся по фронтовой дороге.

Особенно хорошо слышен был этот голос ночью, когда орудия отдыхали с поднятыми кверху стволами, словно обнюхивая сырость ночи, вбирая в себя эту сырость, стараясь освежиться после дневного пекла, в котором они неустанно и яростно плевались смертью. И когда тишина воцарялась по всему фронту, а люди, натрудившись сверх сил, спали, забившись, как сурки и кроты, в свои норы, где смерть всё равно настигала их, и когда по всем шоссе и проселочным дорогам текли обозы, — монотонный и мрачный грохот их в ночи почти пугал Смеу. Этот шум непрерывно напоминал ему, что война еще не кончилась, что сейчас только перерыв между боями и что с приходом зари, если не раньше, в ночном бою, пушки снова запоют глубоким, сотрясающим мир голосом заупокойную тому, кто будет умирать раздробленным, раздавленным, рассеченным и перемешанным с землей.