Авантюристы - Мордовцев Даниил Лукич. Страница 22

Но она еще не подозревала, что тут кроются штуки ее поверенного.

Она опять ждала. Потянулись дни за днями. Поверенный ее выехал в Петербург в начале мая, а теперь уже вторая половина июня. Она хотела ехать в деревню, чтобы туда ждать своего жениха и там с ним обвенчаться; но лето проходило, а дело ее не двигалось вперед. Она забросила все знакомства, ни к кому не ездила. Дом ее действительно казался теперь совсем монастырем, и если б его молчаливость не оживлялась голосами двух молоденьких девушек, то это была бы совершенная пустыня: вечно спящий в передней лакей, постоянно молчаливая горничная Аннушка, только Маша да Дуня казались живыми существами.

Теперь между девушками шла скрытая, глухая борьба из-за ожидаемого последнего радостного письма. Кто-то обрадует им Марью Дмитриевну? Дуня решилась пожертвовать наконец своей недоступностью и дать поцелуй почтальону, тем более что он ей нравился, лишь бы письмо прошло через ее руки.

"Пускай же тихоня останется с носом, — часто думала она, — а то вон какая, с почтальоном целуется! а еще говорит, что терпеть не любит мужчин, притворщица".

И она опять начала выбегать за ворота, все же развлечение для живой резвушки, которой не сиделось на месте. И почти всякий раз она ловила возвращающуюся с почты свою приятельницу, теперь же воображаемую ею соперницу.

— Из магазейна, Марья Семеновна? — спрашивала она ехидно.

— Из магазейна.

— Все шелки да гаруса подбираете к подушке?

— Нет, за конвовой иголкой ходила, вот она, — отвечает не менее ехидная Маша.

А сама думает с лукавой усмешкой: "Дожидайся… получишь после дождика в четверг… я уж была на почте".

Раз как-то Дуня опять столкнулась с почтальоном.

— Есть письмо?

— Зачем вам, Авдотья Никитишна? Вить вы не хотите от меня брать их.

— Нет, пожалуйста.

— А обещание исполните?

— Исполню.

— Побожитесь.

— Ей-Богу, исполню… Только не отдавайте Маше.

— А задатка не дадите?

Дуня со смехом убежала. В душе она была довольна своей смелостью… "Вот какая я храбрая… Что ж! Если тихоня целуется, отчего ж и мне не поцеловаться? Вить это все для благодетельницы, для Марьи Дмитриевны".

Наконец, как раз на Иоанна Предтечу, утром, не дождавшись письма, она собралась идти к обедне и только вышла в сени — почтальон в дверях! Она так и обмерла и от неожиданности, и от тайной радости, и от страху.

— Авдотья Никитишна! Вот вам письмо, — сказал почтальон тихо и нерешительно подал письмо.

— Спасибо вам… мерси.

Не успела она опомниться, как кто-то обнял ее…

В каком-то тумане, вся пылающая, она вырвалась и убежала в комнату. Щеки ее пылали, сердце колотилось….

Она наткнулась на генеральшу и чуть не сбила ее с ног.

— Что ты! Что ты, ополоумела?

— Марья Дмитриевна! Письмо! — сказала девушка, задыхаясь. — Вот оно… теперь все…

Думая, что в самом деле уже все сделано, Марья Дмитриевна также растерялась от радости.

— Давай, Дунюшка, скорей! Ох, и обрадовала, и напугала.

Письмо вскрыто. У Дуни подкосились ноги, и она села. Марья Дмитриевна с жадностью стала читать.

"Матушка! Дело мое по сю пору шло весьма хорошо и с отменным успехом, но теперь остановилось".

Марья Дмитриевна села. И ее ноги подкосились. Краска, покрывавшая было ее щеки, стала уступать место смертельной бледности.

"…Но теперь остановилось, — машинально читала она, — однако ж на хорошем пути, это потому, что проявились опять требования, на которые я не смел дать обещания без воли вашей, зная, сколь много уже стоит. Итак, теперь мне нечего здесь будет делать: до времени я решился в Москву отправиться, и если вы согласитесь на их требования, то, так как дело уже не токмо зачато, но почти уже совершено, лишь только на волоску висит, то буде согласитесь еще на потерю, вмиг кончится; но об этом надобно весьма вам пораздуматься, решиться или нет; к тому же предстали новые препятствия… я здесь размучился, имея дело с людьми весьма… Итак, я после этого письма, которое есть последнее, сам через два дня выеду из Петербурга в Москву и подробно обо всем вам уведомлю и изъясню. Я к делу прилагал все свои силы, в чем вас последствия дела могут уверить".

Марья Дмитриевна в раздумье опустила голову:

— Горько. Однако ничто еще, кажется, не потеряно. Нужны только деньги. Что ж! Двадцать тысяч уже пожертвовано, можно и еще: счастье дороже денег. Только надо его подождать: пишет, что уезжает. Может, скоро и здесь будет. Тогда узнаю все, да и денег сколько нужно, скажет. Нечего делать, надо ждать.

А Дуня, казалось, дохнуть не смела. Она почувствовала, что на лице у нее огненные следы, что следы эти все узнают…

— Ну, Дунюшка, пойдем к обедне, помолимся, — грустно и задумчиво сказала Марья Дмитриевна.

Дуня встала и машинально пошла за своей благодетельницей. Куда девалась ее резвость, озорничество!

И снова потекли дни за днями. Ждали Красовского; но он не приехал. Ляпунова все чаще и чаще стала плакать, особенно когда к ней приводили ее Петю… "Вылитый он!"

Она уже стала сомневаться в верности Красовского.

Дуня боялась уже выбегать за ворота, но вся ее мысль была там, а чаще всего в сенях… Она как-то сразу, казалось, возмужала и похорошела. Чаще и чаще стала она задумываться и стала какой-то рассеянной, путала счет в узорах, мешала цвета в гарусах…

— Добрая Дунюшка! — говорила, глядя на нее, Марья Дмитриевна. — Она за моим горем убивается.

— Я так… ничего…

И Дуня бросилась целовать свою благодетельницу, плакала.

— Письмо! Письмо! — торжественно провозгласила рыженькая Маша.

Все встрепенулись. Марья Дмитриевна побледнела, но, по-видимому, обрадовалась. Дуня побежала к Маше.

— Где взяла письмо? — торопливо спросила она.

— У почтальона… Вот еще ломака! Не хотел мне отдать.

Дуня свободно вздохнула, и серые глаза ее вспыхнули: в них засветилась радость.

Ляпунова читала: "Долго не писал вам, матушка, потому что две недели был болен горячкою, которую прервали кровопусканием".

— Так вот отчего он не писал.

"Об обстоятельствах прежнего моего дела, за которым я сюда приехал, доношу вам, что те люди, которые прежде заумничали кожу содрать по своей привычке, но теперь усовестились несколько, хотя немногим, стали поблагосклоннее; но лишь военные обстоятельства и прочие, которые после начатия сего дела случились, препятствуют, и их ничем, как терпением, невозможно превозмочь. Если вы захотите потерпеть несколько месяцев, да и должно для того, что переменить нельзя. Теперь я поздоровею и скоро буду и, приехавши, обо многом вам имею что говорить, того всего на бумаге описать невозможно". [19]

— Что делать! Надо ждать, — сказала несчастная вдова со вздохом.

Но ни конца дела, ни своего адвоката она не дождалась: последнего она больше в глаза не видала.

XVI. ВОЗВРАЩЕНИЕ ИЗГНАННИКА

Прошло еще два года.

В начале сентября 1794 года с митавского тракта переехал через русскую границу какой-то путешественник в небольшой дорожной коляске, запряженной тройкой сытых рослых коней.

При прописке вида в пограничной таможенной конторе оказалось, что ехал в Москву по торговым делам митавский купец Эвальд Эрнест Юргенсон, видный белокурый мужчина лет за сорок. На таможне он говорил по-русски, по-видимому хорошо владея этим языком. С ямщиком также говорил по-русски.

Видно было, что это богатый купец. Когда дорогой, в каком-нибудь селе, он останавливался на постоялом дворе, чтоб покормить лошадей или переночевать, то из его дорожного сундучка появлялись на стол не простые серебряные нож, ложка и вилка, но позолоченные; когда он писал что-либо на ночлеге, то вынимал из того же сундучка хрустальную чернильницу и песочницу в золотой оправе и богатом футляре; а когда брился, вынимал бритвы с дорогими черенками.