Катарское сокровище - Дубинин Антон. Страница 35

Аймеровы стопы отлично помнили эти самые колючки: голые ноги саднило по самые лодыжки. Одного взгляда на их с Франсуа ноги могло бы хватить кому опытному, чтобы догадаться, где они были этой ночью.

— Как вы относились к Старцу? Испытывали к нему что-либо вроде благоговения, склонялись ли когда-либо к его учению?

— Да как… Когда он говорил и смотрел — бывало, склонялся, да это ж у всех так. А как переставал его видеть, так радовался, что без него остался наконец!

— Почему радовались?

— Отче, я и не знаю… Ну… не смотрел больше он на меня, уже хорошо… Он же, Старец этот, когда смотрит, как будто в голове рыщет, или тянет из тебя чего. Отче, — добавил он почти шепотом, — я думаю, что он — не совсем человек. Я думаю — и старая Жанна так же говорила — что в отце Пейре сидит, сохрани Господи, здоровенный дьявол. Как тот, со свиньями, которого звали Легион…

— А вы, я смотрю, с Писанием отчасти знакомы! Не Совершенный ли Пейре вас просвещал?

— Отче, да я ж в церкви-то часто Писание слушал. Когда еще мог туда ходить…

Спрошен наконец о синяке, Антуан будничным голосом подтвердил, что да, это отчим ударил — они с утра поссорились: Бермон, увидев, что франкская стража исчезла, немедля послал пасынка в лес, предупредить Совершенного и заодно проверить, все ли в порядке. Он не слишком высокого мнения был о разуме инквизиторов и католиков вообще, однако все же понимал, что самому ему сейчас лучше никуда не ходить. Мало ему вызова на трибунал, с которым он и так тянул, сколько возможно.

— А вы, стало быть, отказались предупреждать еретика?

— Попробовал, отче… Какое там, откажешься! Он, как всегда, про матушку стал говорить плохо. Обещал ей разное… дурное сделать, если она меня не заставит. Я и пошел… только не смог совсем. Прошел всего ничего, а там у нас самшит, колючки всякие — и вдруг показалось мне: так и Господь Иисус Христос пытается по Мон-Марселю идти, а я, как колючки эти, Его за одежду хватаю, раны наношу… Ясно увидел, будто видение прямо: идет Господь по нашему лесу, бледный такой, как на Распятии, и ноги все в крови. Я… сел в лесу и… ну, там немножко плакал. Потом встал и… пошел сюда. К вам. В обход. Снизу.

— Вы правильно поступили, сын мой, — ласково сказал брат Франсуа, только Антуан не радовался доброму слову, все так же сидел, повесив голову и опустив руки между колен. Аймеру он вдруг остро напомнил его самого на покаянном капитуле полгода назад. Он хорошо знал это чувство черной греховности, «Тебе, Тебе единому согрешил я», когда единственное, чего ты хочешь от братьев — это тяжелого наказания. А чтобы посмотреть кому-нибудь в глаза, нужно совершить над собою громадное усилие: взгляд сам собой прилипает к полу, как у евангельского мытаря, будто «не-видение» себя в чьих-нибудь глазах, внимательных ли, сочувственных — хотя бы немного подобно не-бытию омерзительным собой. Аймер знал единственное, что душа жаждет услышать в такие минуты: «Бог любит тебя, Он тебя простит». Он бы с радостью сам сказал это Антуану, потому что был в этом свято уверен, однако не Аймер тут главный, не ему и подавать голос без разрешения.

Франсуа же молчал и хмурился: видно, принимал решения, думал, как можно использовать нового покаянника. Однако на вызревшее предложение отправиться домой и понаблюдать за действиями отчима юноша внезапно ответил ужасающей бледностью. Он сделал движение, будто хотел подняться — но так и остался сидеть, всю силу своей просьбы вложив во взгляд. Глаза его в темноте сливались с глазницами, образуя два черных отчаянных круга.

— Нет, отцы, пожалуйста! Христа ради… Не пойду я домой. Он меня убьет. Правда убьет, до смерти! Вы просто не знаете… Он же мне так и сказал — если ты нас предашь, убью, как собаку. И убьет. Я его давно знаю, живу с ним уже лет десять как… И меня убьет, и матушку.

— Но вы вовсе не обязаны признаваться ему, что ходили каяться, — назидательно поднял палец Франсуа. — Напротив, если вы скажете, что исполнили поручение и посетили Совершенного, это будет ложь во спасение, святая ложь…

— Нет, отец, Бога ради! — Антуан стиснул руки замком. — Я врать не могу. Не умею я, он сразу поймет. Не знаю, как он всегда все понимает! Да и знает он наверняка, что я до Доброго Человека не дошел. Я ж возле самого замка на Раймона-пастуха наткнулся, тот от речки шел… Узнал он меня наверняка, хоть и не окликнул. Теперь небось вся деревня знает… Оставьте меня у себя на ночь, отцы, оставьте где захотите, я везде могу спать, хоть у двери, хоть на дворе в сарае, хоть даже без сарая! И матушка — я сразу хотел сказать — вызовите скорей матушку, не оставляйте ее с ним!

— У нас тут вообще-то не гостиница для бедных, — холодновато отозвался брат Франсуа. Места, понимаете ли, милый сын, маловато.

Аймеровы глаза полезли на лоб. Места мало? Здесь, в замке?! Да по сравнению с тулузским монастырем святого Романа это королевские хоромы! Одна кухня чего стоит: на ней можно уложить на лавках десять Антуанов, и еще для его матери место останется! Ладно, Бог с ней с кухней: отец Гальярд наверняка не будет против, если парня положить в их же с Аймером комнату, они оба потеснились бы — кровать широкая!

Еще немного, и Аймер бы не выдержал, возвысил бы голос без разрешения. Но тут подвижное лицо Франсуа осветилось какой-то новой мыслью, настолько удачной, что францисканец даже захрустел от радости суставами пальцев.

— Впрочем, подождите, сын мой… У меня есть идея, как вам и приют на ночь получить, и Святой Церкви во оставление своих грехов послужить. Хотите, сынок, перед Богом и нами верной службой очиститься, совершить нечто праведное и полезное?

— Хочу, отче, так-то хочу! — вскинулся Антуан. Даже волосы с глаз откинул, чтобы лучше видеть говорящего, будто впитывал его слова не одними ушами, но и глазами. — Что я должен делать? Только Бога ради, и о матушке позаботьтесь, она женщина, она слабая…

— Позаботимся и о вашей матушке, непременно позаботимся, — важно кивнул Франсуа. — От вас же ничего особо сложного не потребуется: в духе покаяния помогите нам кое-какие сведения раздобыть.

— Это следить за кем, отче? — потускнел Антуан. Аймер тоже недоумевал, непонимающе переглянулся с Люсьеном.

— Не совсем так. Понимаете ли, еретик, которого вы так боялись, нынче ночью схвачен святой инквизицией. И сейчас, когда мы с вами разговариваем, этот проклятый Богом человек пребывает у нас под ногами, в замковой темнице, ожидая суда и заслуженного наказания…

Антуан сильно вздрогнул и посмотрел в пол, как будто наличие где-то внизу пленного еретика было подобно занимавшемуся в подполе пожару.

— Отец Пейре?!!

— Отец он только для тех, кто верует в богопротивную ересь, для нас же с вами, для католиков, он всего лишь грешник Пейре, — сурово поправил брат Франсуа. — Я от вас многого не требую: всего лишь проведите ночь в одном с ним… гм… помещении, где еретик сможет и должен подумать, что вы, как и он сам, задержаны и осуждены за ересь.

Так вот что задумал брат Франсуа! Аймер слышал о таких вещах, но никогда не видел их в действии: в тюремном жаргоне, некогда известном ему в вагантские годы, это называлось «подсадить утку». Использовать Антуана как глаза и уши — ведь, как известно, катарский клир отличается крайней неразговорчивостью, заставить их донести на братию или раскрыть какие-либо секреты крайне трудно, ибо они люди потерянные и даже плотских мучений почти не боятся, а в адские — не веруют, потому что ад для них — это плотский мир и есть, хуже-то не будет! Прямую и простую душу Аймера что-то воротило от таких методов, хотя, казалось бы, против слуг дьявола все орудия хороши. Вопрос сокровища в самом деле важный, и нет иного способа найти ответ, кроме как у хранителя добиться тем или иным образом. Однако что-то подсказывало ему, что отец Гальярд так делать бы не стал. Особенно не спросив согласия своего напарника, черт побери! Не самая добрая часть Аймеровой души ярилась при мысли, что Франсуа хочет в чем-то обойти своего формального доминиканского главу. Как там в Уставе сказано о францисканцах? «Меньших братьев надлежит принимать с любовью и вежеством, как своих собственных братьев…»